Любовь оборотня

Обидно! Был бы тот старшим — ещё ладно, так ведь нет. Из одной кладки вылупились, но почему-то у Диарраха вечно все не то и не так, как у братца. Словно вся удача, богатства, все блага, предназначенные судьбой для двоих, достались одному Асснару.

А теперь вот — человечку завел! Питомца! Или правильней сказать — питомицу?

— Она-то меня гладит, — распинался Асснар, мечтательно щурясь и улыбаясь во все сто тридцать восемь сверкающих зубов. — Да как… эх! Проведет ладошкой от носа к глазам, и аж мурашки под чешуей расходятся, и щекотно, и приятно! И подбородок чешет, как раз под губой. О-о-о, ты не представляешь!

Тут зависть скрутила Диарраха вовсе уж несусветно: местечко под нижней губой, где нежная кожа переходит в такую же нежную, мелкую чешую, любило прикосновения, но только мягкие и деликатные. Сам себе не очень-то почешешь — не предназначены драконьи когти для всяческих деликатностей! Диаррах частенько терся подбородком о замшелый валун у входа в свою пещеру, но это было не то, совсем не то.

— И не гадит? — спросил он. Не из настоящего интереса, а так просто, лишь бы спустить Асснара на грешную землю от этой противной мечтательности, нежной и розовой, словно облака на рассвете. Но тот аж крыльями всплеснул:

— Да что ты! Она сама чистоплотность! В пещере — ни-ни. По «делам» в кустики бегает, что ни день — в источнике купается, да подолгу. Плещется, словно русалка. А уж как волосы распустит — и вовсе похожа.

Тут Диаррах снова задергался — горячий источник в пещере брата был предметом его зависти уже не первый десяток лет. От пузырящейся, отчетливо голубоватой воды красиво блестела чешуя и сверкали зубы, а когти приобретали небывалую прочность. И надо же, Асснар, значит, пускает мыться в нем свою человечку! Родного брата, понимаете ли, не пускает, а какую-то жалкую человечишку… только и умеющую, что чесать да гладить…

— А ещё она поет, — Асснар уложил голову на лапы и счастливо вздохнул, выдохнув целый фейерверк золотисто-багряных искр. — Протяжно так, переливчато. Заслушаешься, и ух как хорошо становится на душе… так, знаешь, мечтательно… Понимать бы еще, о чем. Может, о любви?

— «Мечтательно»! — в раздражении плюнув огнем, повторил Диаррах. — Все бы тебе мечтать! «О любви»! Знаешь, что матушка бы сейчас сказала? Самку тебе пора! Гнездо обустроить, на яйца огнем подышать. У тебя эти, как их? Инстинкты. А ты, как это? Сублимируешь, вот! На человечку.

— Неправда! — обиделся братец. — Она мне нравится чисто эстетически. И в хозяйстве полезная. О самке и о яйцах заботиться придется. А эта — наоборот, обо мне заботится. Я-то ее только кормлю, ничего больше. И то, как кормлю? Притащу тушу, она себе сколько надо вырежет — крохи совсем. Да на моем же носу и прожарит. А остальное — мне.

— Теперь понятно, с чего ты отъелся до размеров слона, — не удержался от злобного выпада Диаррах. И тут же добил: — А забыл, что на это полнолуние у матушки юбилей? Что дарить-то станем? Человечку твою певучую?

И то сказать, матушка Диарраха и Асснара была дамой серьезной, с закаленной чешуей, крепкими когтями и острыми зубами, и всяких там витаний в облаках — в переносном смысле, а не в прямом — решительно не одобряла. И отчего-то считала, что подарок сыновья должны дарить один, общий. А огорчать ее… нет уж, спасибо! Хвост у Диарраха пока не чешется и воспитательных мер не просит!

— Ты понял! — непонятно чему обрадовался Асснар. Совершенно, кстати, не обидевшийся и вообще словно не заметивший неприятных слов. Вот же счастливая способность! — Я гений, правда? Такого подарка ни у кого нет, не было и не будет! Мама почувствует себя особенной, ей понравится. Все женщины это любят, поверь мне, братишка!

— Ты о чем? — энтузиазм в голосе брата решительно пугал. Небось выдумал что-нибудь совсем уж… того-этого… несусветное, вот!

— Как о чем? Я думал, ты понял. О человечке! Мы подарим маме такую же! Я знаю, где поймать, там их много бегает.

Диаррах уже готов был заявить со всей откровенностью и во всех деталях, что именно он думает о «гениальной» идее братца, но… Ох уж это «но»! У Диарраха аж зубы клацнули, когда он сообразил, что именно вольно или невольно выдал ему удачливый братец. «Там их много». Это же значит, можно и себе одну прихватить? И у него тоже будет свой домашний питомец, певучая человечка, которая станет чесать ему под губой и гладить нежной ладошкой нос. «Хочу-у-у!!» — взвыла в самой глубине души то ли фамильная тяга к сокровищам и редкостям, то ли все та же банальная зависть. И Диаррах решительно кивнул:

— Отличная идея! Когда летим?

Принцесса Катарина плакала. Не как обычно — просто так, а по очень даже серьезному поводу! Как не плакать, если противный дракон унес лучшую няньку? Теперь и сказки на ночь не те, и колыбельные не такие, а уж о прическе и говорить нечего! Никто больше не умеет укладывать волосок к волоску так бережно и ласково, все тянут да дергают!

Принцесса рыдала взахлеб, капризно хныкала, трагично всхлипывала — короче говоря, показывала свою печаль, как только могла. Изо дня в день. Изо всех сил. Очень старалась. Вот только ни король с королевой, ни няньки с гувернантками, ни слуги стараний не оценили. Все, буквально все обитатели королевского дворца так и норовили держаться от Катарины подальше! Как будто им все равно, что она такая грустная-опечаленная, плохо спит и плохо ест, вместо красивой взрослой прически — простые детские косички, складки на платье уложены неровно… и вообще! Вот унесет и ее дракон — будут знать! Пожалеют, да поздно будет!

Словно в ответ на ее мысли, в ослепительно безоблачном небе над дворцовым парком показались аж два дракона. И выглядели они рядом так комично, что Катарина, не выдержав, захихикала — куда только грусть-печаль подевалась? Один толстый, белый… или все-таки не совсем белый? Может, кремовый? Как сливочный крем, точно! А закатное солнце окрашивает его розовым, будто не дракон, а пухлое и мягкое облако летит! Наверное, именно вот такой сложный, бледный и красивый цвет называется «ланитами испуганной нимфы»? Надо спросить у нянюшки… Тут Катарина вспомнила, что нянюшки-то и нет, и совсем было собралась снова заплакать, но присмотрелась ко второму дракону, и вновь потянуло смеяться. Потому что второй был черным и худым, угловатым, словно лесная коряга, и отчего-то напомнил самого нелюбимого учителя — словесности и изящных манер. Может, манерой двигаться, совсем даже не изящной, а, наоборот, стремительной и откровенно хищной?

Пока она рассматривала и сравнивала, оба дракона плавно снизились, описали широкий круг над королевским парком, словно изучая все его красоты, все дорожки и цветущие кусты, клумбы, гроты и фонтаны — а после ринулись вниз, и черный вдруг заслонил все небо, подхватил принцессу в когти и взмыл ввысь. Она и взвизгнуть не успела!

Думала ли Фрида, что ее жизнь так изменится? Кормилица маленькой принцессы Катарины, затем — ее любимая нянька, она уж и не чаяла когда-нибудь вырваться из дворца. Принцесса росла, уж скоро и заневестится, а все няньку подавай, сказки, колыбельные да кукол. Как будто назло всем не желала становиться взрослой.

Многие позавидовали бы Фриде — месту возле принцессы, хорошему жалованью, красивой одежде и вкусной еде; да только Фрида давно всем этим наелась по горло! Бесконечные капризы подопечной, нытье и слезы, и боже упаси надавать хоть разок по попе, чтоб неповадно было! Нет, все же во дворцах детей воспитывают как-то странно. Неправильно. Но мнения няньки никто не спрашивал, только приказывали да повелевали.

Вот уж точно, от такой-то жизни даже дракону обрадуешься!

Перепугалась, конечно, оказавшись в драконьих когтях. Да кто бы не перепугался?! Одно дело принцессе сказки сказывать, как уносит дракон девицу, оборачивается добрым молодцем, и живут они долго и счастливо, а другое — вдруг самой в такую сказку попасть. Хоть и знают все, что дракон — зверь разумный и жрет только дураков-рыцарей, пришедших за драконьей шкурой да сокровищами, а все же… Мало ли как на деле окажется?