Черная тарелка

По залу пробежал гул изумления.

– Должна разочаровать тех, для кого мой уход наверняка стал бы хорошей новостью. Я это решение изменила и остаюсь, нравится это кому-то или не нравится. В те минуты, когда мне предъявляли ультиматум – вы понимаете, о ком я говорю, – в те самые минуты на моего первого помощника было совершено покушение. Я знаю, кто его заказал, и вы тоже знаете. Решение пришло ко мне в Институте Склифоссовского у постели до полусмерти избитого товарища. Повторяю, я остаюсь и принимаю вызов. Если вы, уважаемые коллеги, не возражаете, я расскажу вам, чем я так насолила верхам, в чем причина их беспардонных действий, куда они ведут страну и почему. Словом, я продемонстрирую вам, откуда ноги растут.

Места, откуда растут ноги, Клава демонстрировала недолго – вся речь длилась не более пятнадцати минут, – но убедительно. Она зачитала материалы от Семена Захаровича, коротко их прокомментировала и деловито подвела итоги. Собственно говоря, информационную часть Клавиного выступления не надо даже пересказывать. Найти ее в открытых источниках не представляет ни малейшего труда. А вот концовку я позволю себе привести полностью. Дело в том, что видеозапись не сохранилась, а стенограмма обрывается перед последним Клавиным пассажем. То ли стенографистка с перепугу перестала водить карандашом по бумаге, то ли запись просто сперли. Зачем? Это становится очевидным из концовки речи, которую я умудрился записать дословно, хотя руки тряслись от страха за свою подругу.

– Вот теперь вы, уважаемые коллеги, знаете, из-за чего у нас до полусмерти избивают человека среди бела дня на глазах прохожих и милиции. Простите меня за то, что я обременила вас столь опасными сведениями. Меньше знаешь – крепче спишь. Но боюсь, крепко спать нам с вами долго не придется. Впрочем, я не думаю, что подлая и трусливая власть рискнет оказать физическое воздействие на народных избранников. Хотя кто знает… В общем, так. У каждого из вас остается выбор. Можно выкинуть из головы все, что я вам сейчас рассказала, а можно, вооружившись опасным знанием, подняться против тех, кто оптом и в розницу торгует Россией. Лично я выбираю второй путь, путь борьбы. И объявляю, что инициирую импичмент президенту.

Что было дальше, хорошо известно даже тем, кто удален от политики на тысячи световых лет. Поэтому ограничусь хроникальным изложением событий тех месяцев.

Палата большинством в пять голосов поддерживает сумасшедшую инициативу Клавы. Как это ни удивительно, за импичмент голосуют не только эросовцы, но и многие вышедшие из повиновения пропрезидентцы, маргиналы и даже невесты. Красноперский и Куцая предают их анафеме.

Пресса густо обмазывает Клаву дегтем. На первом канале проходит сюжет из ее супермаркета: крикливые дамы с фиолетовыми халами на голове рассказывают, что она каждый день выносила из своей секции продукты, а на работе ее нередко видели выпившей, как-то раз даже застукали в подсобке за распитием с разнорабочими, с которыми она, говорят, и не такое вытворяла. «Назавтра» рисует генеалогическое древо Толмачевых и где-то в его ветвях раскапывает то ли дедушку, то ли прадедушку не то Гуревича, не то Эпштейна. «Столичный ленинец» публикует полный список Клавиных любовников, в нем Горский, Сонокотов, Последнев, сам Семен Захарович и еще добрый десяток звучных имен. Меня в этом списке нет. «Русский курьер» находит очевидцев самоподжога в целях переселения на казенную квартиру. И так далее.

Своим порядком идут тягомотные многомесячные процедуры в Сенате и Высших судах страны. Все голосовавшие за импичмент парламентарии получают предложение: за семизначную сумму свой голос отозвать. Десяток иуд его принимает. Но несколько десятков из числа голосовавших против переходят на нашу сторону.

Спикер Палаты заявляет о своей отставке. Его место по регламенту занимает Клава.

Наружка облепляет ее и всех наших, как мухи липкую ленту, преследует открыто, внаглую. Принимаем решение: Клава, Последнев и Сонокотов поселяются в своих кабинетах и из Палаты не выходят ни под каким видом.

На «Мосфильме» дотла выгорает павильон, где снимается Толя Горский. Продюсоры, которые до сих пор за него дрались, рвут с ним договора.

Импичмент объявлен. Президент отказывается сложить свои полномочия. В Москве и губернских центрах ЭРОС выводит на улицы своих сторонников, к нам присоединяются коммуняки, часть маргиналов и невесты во главе с Маргаритой Куцей, то ли искренне, то ли по расчету переметнувшейся на нашу сторону. Национал-автомобилисты выезжают на улицы, за гудками «жигулей» всех моделей и возрастов не слышна человеческая речь. Из супермаркетов исчезают крупы, спички и соль.

Военные заявляют о своем нейтралитете.

Владлен Красноперский на вертолете добирается до Моршанска, подымает полностью укомплектованную Моршанскую дивизию ВДВ и с развернутыми знаменами – маргиналов-охлократов и полковыми – ведет ее на Москву.

Дивизия походным маршем проходит Воронеж, Липецк, Тулу, Каширу, Домодедово. Она уже на МКАДе. Выбрасывая облака сизого дыма, передовые машины втягиваются в Ленинский проспект. Минуют площадь Гагарина, идут по Якиманке. Они уже у недавно восстановленного, сверкающего свежей импортной краской Манежа…

Все эти месяцы, недели, дни, часы, минуты я был рядом с Клавой. А когда было принято решение из Палаты не выходить, стал Клавиным камердинером, поваром, горничной, единственным связующим звеном с городской квартирой. Я следил за тем, чтобы Клава вовремя поела, чтобы у нее всегда была зубная паста и необходимые ей кремы для лица; не доверяя буфету, сам готовил для нее кофе и заваривал крепкий чай, ездил домой за ее бельем и платьями. Мою машину наружка, естественно, знала, за мной всегда следовал «хвост», а для меня было хорошим развлечением уйти от него по столичным улочкам, переулкам и проходным дворам. Впрочем, удавалось это не часто, но меня ни разу не задерживали. Видимо, Клавины лифчики их все-таки не интересовали. До этого дело не дошло.

И вот настали последние минуты. Мы втроем – Клава, Сережа и я – сидим в ее кабинете у телевизора. На экране Боровицкая площадь, с Каменного моста съезжает головной БТР дивизии. Мы знаем, что в нем сидит Красноперский. Камеры показывают ограду Александровского сада, Библиотеку… Не отрывая глаз от экрана, Клава по телефону дает отрывистые команды Толе Горскому, который организует оборону Палаты. Мы знаем, что двери крепко заперты, что депутаты под водительством Гены Последнева подперли их мешками с песком, но что это против танков…

Голова колонны уже миновала Манеж и поравнялась с «Националем». Камера мельком показывает Исторический музей и Иверскую. И снова – БТРы с танками. Мы молчим.

– Диктатура этого педераста. Вот к чему мы пришли, – тусклым голосом говорит Сергей. – И ради этого мы… – Он в полной прострации.

Я же думаю о том, что надо собрать для Клавы пакет с бельем и средствами гигиены. Сейчас сюда ворвутся и нас арестуют. И это, судя по риторике Красноперского, отнюдь не худшее, что нас ждет. Могут и сразу шлепнуть. Нет человека – нет проблем. И решаю: останусь с Клавой до конца.

Внезапно она рывком подымается из кресла и громко говорит неизвестно кому:

– Я выйду к ним.

– Никуда не пойдешь! Я тебе запрещаю! – ору я, будто могу ей что-то запретить, и повисаю на ней, вцепившись обеими руками в платье.

Клава резко вырывается. Любимое светлое платье с треском рвется от подмышек до подола. Она стоит передо мной расхристанная – видно белье, голые ноги, живот. По щекам текут слезы.

И тут я четко осознаю, что Клава должна выйти навстречу дивизии. Это нужно прежде всего ей. Без этого она не сможет дальше жить – ни на свободе, ни в тюремной камере. И еще я понимаю, что судьба дает мне шанс тоже совершить исторический поступок, пусть о нем никто никогда не узнает. И делаю то, что должен сделать.

Я хватаю стоящий в углу кабинета российский флаг, отрываю полотнище от древка и оборачиваю растерянную Клаву триколором. Наверное, ни одному кутюрье ни до ни после не приводилось, не приведется за полминуты создать такой донельзя простенький, но совершенный фасончик для Жанны д’Арк. Я его создал.