Туман

ПРИЛОЖЕНИЕ

Мои читатели уже привыкли к моим вольностям и персонализму, порождению моей личности. Поэтому они читают меня, а не кого-нибудь другого. Кроме того, мои читатели знают, что, защищая и превознося столь настойчиво собственную личность, я защищаю и превозношу всякую личность: личность каждого, кто меня читает, и личности всех тех, кто меня не читает. Все мы наделены своим «я»; каждый из вас, читатели, имеет свое «я», а потому эготизм является самой всеобъемлющей и альтруистической позицией в мире. Я не защищаю и не проповедую чистое «я», как это делал Фихте, апостол германизма; у него «я» не более чем «я», между тем как я защищаю и проповедую «я» смешанное, включающее наравне со мною всех остальных людей. Ибо я жажду — о мои читатели! — быть собой и вами одновременно, быть чем-то и в то же время быть каждым из вас. Ведь если б я был только самим собой, Мигелем де Унамуно, каждый из вас, читающих мои книги, меня бы не читал. Ведь если я не скажу вам нечто уже записанное в глубине души вашей, хотя сами вы этого и не знаете, вряд ли вы станете меня читать. Итак, я желаю придать форму темным и смутным мыслям ваших душ. И если иногда вы раздражаетесь против сказанного мною и негодуете — значит, я нащупал нечто глубоко спрятанное в изгибах и складках вашего сознания, что вас мучает.

«Зачем, собственно, такое предисловие?» — спросит кто-нибудь из читателей. Я ему отвечу: а почему всей моей книге не быть всего лишь предисловием? Почему нельзя написать произведение, которое будет только предисловием или прологом? Разве большинство написанных книг не являются попросту прологами? Лучшие книги — это всегда лишь пролог. Пролог к другой книге, которую, к счастью, никогда не напишут.

Не знаю, известен ли вам, дорогой читатель, опубликованный несколько месяцев назад роман, или руман, под названием «Туман». «Э! —скажете вы. — Так вы просто рекламируете свой роман!» Я предпочитаю скорее прослыть циником, чем лицемером, и ненавижу всяческое притворство, а потому отвечу: «Да!», и раз уж завзятые критики, истые критики, по доброте или по злобе, ничего не сказали о моем романе, так я сам его прокомментирую. А почему бы и нет?

Этот роман, или руман — насчет румана я уже все объяснил в самой книге, — тоже лишь пролог, пролог к другой книге, которую я, слава Богу, никогда не напишу.

Дело в том, что однажды внутри меня возникло несчастное вымышленное существо, истинный персонаж для романа, гомункулус, просивший жизни. Бедняжка жаждал быть, существовать. А я не очень-то знал, как удовлетворить его жажду. Мне вспомнилась идея Шопенгауэра, что двух любовников заставляет отдаваться друг другу потенциальный человек, будущий человек. Гений рода порождает любовь, и точно так же гений вымысла побуждает нас писать. Пером Сервантеса водил Дон Кихот. И мой бедный гомункулус, мой Аугусто Перес — так я его назвал, или окрестил, — возник в глубинах моего мозга, вымаливая у меня жизнь. И началась наша борьба.

В своем романе я объясняю, как этот несчастный литературный персонаж догадался в конце концов, что он всего лишь вымышленное существо, плод моей фантазии, как охватило его трагическое чувство, когда он очнулся от своего заблуждения, а также всю дальнейшую трагедию. И когда он плакал, мне тоже хотелось плакать, и, чтоб меня не увидели в слезах, я смеялся над ним, и даже над самим собой, и над своим смехом.

Когда этот бедный Аугусто Перес увидел освободительную силу искусства в том, что оно заставляет человека забыть о своем существовании — ведь погружаются многие в чтение романов, чтобы отвлечься от самих себя и забыть свои горести, — ему ответил его приятель Виктор Готи, автор пролога к моему «Туману»: «Наивысшая освободительная сила искусства в том, что оно заставляет человека усомниться в своем существовании». Я думаю, он был прав. Мне кажется, человек, никогда не сомневавшийся в своем материальном существовании и в том, что он нечто большее, чем вымысел, тень, сон или сон некоей тени, как сказал Пиндар, такой человек не достиг освобождения. И, наверное, бедный Аугусто был весьма близок к истине, когда, узнав от меня о неизбежной своей смерти, воскликнул, что все прочитавшие его историю тоже всего лишь вымышленные существа. Ибо ужасен человек, слишком уверенный в своей материальной реальности.

Ну, так вот, Аугусто Перес снова стал появляться в моих снах. Когда я говорю, что он явился ко мне во сне, как ангел господень явился Иосифу (Матф., 1,20), я хочу сказать, я грезил, будто он ко мне явился. И он сказал, обращаясь теперь на ты:

– Вот и снова я перед тобой. Я пришел помочь тебе. Я знаю, что после путешествия на родину ты вернулся умственно опустошенный и тебе ничего не приходит в голову. Я знаю, тебя так осаждают мысли о войне, что ни о чем другом ты и не думаешь, и почти все, что ты пишешь, превращается в размышления о войне.

– А каково тебе живется на том свете? — спросил я.

– Где — на том свете? —спросил он. — Который тот, а который этот? Что мы называем тем светом? Ты думаешь, их больше одного?

– На том, где ты оказался после похорон, — сказал я,

– А это тот же самый, что и до моего рождения. Но давай оставим философию. Я пришел рассказать тебе, как умножились на вашей земле вымышленные персонажи, туманные, руманные герои. Похоже, будто большинство из вас живет вне реальности.

– А где реальность? — осмелился я спрослтъ.

– Ты прав, — отвечал он. — Кто разберет, где реальное, а где идеальное! Особенно сейчас, когда столько людей повторяет, что надо отказаться от сантиментов и думать о выгоде, будь то выгода индивидуума или коллектива, человека или народа, нации. Поверь мне, чувство — поводырь куда надежнее, чем так называемая выгода. Человек гораздо лучше знает, что он чувствует, любит или ненавидит, и гораздо хуже, что ему выгодней. Сейчас большинство европейских народов ведут кровавую борьбу, и некоторые считают, будто их привела к ней защита своей выгоды. А я говорю, люди не знают своей выгоды, зато чувствуют страсти. И даже когда они думают, что повинуются выгоде, они .повинуются страсти…