Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 12 из 14



Приход Нади прервал воспоминания, жена бросила взгляд исподлобья в сторону танков, но ничего не спросила, а начала расставлять на столе блюда.

– Не бойся, я подложил под них подставки, чтобы не испачкалась скатерть, – добродушно сказал Герман.

– Твой день рождения, можешь воткнуть флаги хоть в салат, мне-то что, – огрызнулась Надя.

Герману нравилось, что жена никогда не скрывает своих эмоций, он терпеть не мог людей, которые внешней вежливостью маскировали злобу, с Надей они ссорились часто и с удовольствием, в этих ссорах была жизнь, они поддерживали бодрость духа.

– Возможно, я и воткнул бы, но боюсь, флагшток останется сухим и выдаст гостям твою скупость.

– Мою скупость? Я положила в салат три банки сметаны!

Черные глаза Нади сверкали – настоящая казачка, вот сейчас вынет саблю и отрежет у мужа кое-что, не думая, что сама от этого пострадает.

– На сколько ведер картошки?

– Негодяй! Ну и дура я, что вышла замуж за такое чудовище!



Словно в подтверждение своих слов Надя напала на Германа и стала колотить его кулаками в грудь, кулаки были маленькими и опасности не представляли, потому Герман даже не стал отворачиваться, а просто схватил, смеясь, жену за талию и обнял ее так крепко, что Надя пискнула.

– Ой, ты сломаешь мне кости!

– Если да, то только ребра, до бедер мне не добраться, слишком глубоко запрятаны, – сообщил Герман, весело смеясь, и, когда Надя обиженно завизжала, поцеловал ее в только что покрашенные черные волосы. Надя счастливо замурлыкала и уткнулась Герману головой в грудь, но муж развернул ее и отправил шлепком по заднице обратно на кухню. Что такое любовь, подумал он, оставшись один. Наверно, это способность не ненавидеть жену, с которой прожил больше двадцати лет. Как часто в минуты меланхолии, он вспомнил тот далекий день сорок лет назад, когда впервые увидел Надю. Он буквально разинул рот, ибо столь красивой девушки до того не встречал. Длинные, черные, как смола, волосы заплетены в косу, густые черные брови, гордая осанка – Надя стояла с букетом роз в руках на перроне московского вокзала рядом с чемоданами и, кажется, ждала кого-то. Захотелось тут же подбежать к ней, представиться и предложить руку и сердце – но выяснилось, что его опередили, смазливый высокий молодой господин в дорогом демисезонном пальто и шляпе подошел по-хозяйски к красавице, подхватил чемоданы, и они вместе вошли в поезд, тот самый, на котором должны были добираться до Эстонии и Буриданы. «Кто это?» – словно ненароком спросил Герман в тамбуре у отца. «Профессор Варес», – объяснил папа, и Герман уловил в его голосе знакомое почтение, с которым отец относился ко всем образованным людям, особенно, если они были молоды. «А почему спрашиваешь?» – «Так просто. По-моему, он жуткий пижон», – не сумел Герман обуздать ревность, как не умел и позже, когда встречал Вареса, прогуливавшегося под руку с женой по Тарту. «Какая красивая пара!» – вздыхали одни. «Чего ради такой богатый и интересный мужчина женился на этой русской паршивке», – шипели другие. «Долго эта великая любовь не продлится», – предсказывали третьи. И, как всегда, чем циничнее точка зрения, тем ближе она к истине. Кончилось все неожиданно, настолько неожиданно, что Герман еще долго считал это сказкой и от умиления по вечерам иногда пускал слезинку: в один холодный весенний день, уже после его возвращения из Германии, в его бюро зазвонил колокольчик, и когда архитектор Буридан поднял взгляд, он увидел свою тайную любовь, правда, на двадцать лет постаревшую, но все еще черноволосую, гордую и красивую. «Хочу построить дом, можно у вас заказать проект?» – спросила госпожа Варес с вызовом в голосе. Дом построили, однако когда строительство закончилось, заказчица уже не хотела в нем поселиться, по крайней мере, не вместе с мужем. Кстати, Герман не исключал, что, уже войдя в его контору, Надя подумывала о том, как бы его соблазнить, хотя и говорят, что последней об изменах мужа узнает собственная жена, но поскольку весь Тарту много лет злословил о сожительнице Вареса, которой похотливый козел сделал столько же детей, сколько законной супруге, когда-то сплетни должны были дойти и до нее, а иначе почему на лицо Нади словно была наклеена маска оскорбленного самолюбия? «Признайся честно, ты вспомнила того молокососа, который всю дорогу от Москвы до Ямбурга таращился на тебя, и специально разыскала меня, когда узнала про трюки Вареса?» – выпытывал Герман позже неоднократно, и хотя жена категорически это отрицала, сомнения остались – но, с другой стороны, какое это теперь имело значение?

Танки были почти все расставлены, на фанере остался последний, «Герман». Проклятое имя, которое всех занимает, и царицу, и лейтенанта КГБ. «Вы что, немец?» – «Да какой я немец, немцы меня ведь чуть было не расстреляли!» – «А почему у вас имя, как у Геринга?» – «Моя мама очень любила литературу, особенно русскую, и больше всего Пушкина. Она обожала «Пиковую даму», если помните, там есть такой герой, Герман. Тройка, семерка, туз.» – «Она что, хотела, чтобы ее сына стал игроком, ха-ха-ха?» «Ха-ха-ха, об этом она не думала, но она так часто слушала по радио арию Германа, что мой отец чуть не лопнул от ревности». Что было, конечно, абсолютной чушью, поскольку, во-первых, мама действительно была немкой, а, во-вторых, она предпочитала оперы Верди – но к чему лейтенанту такие тонкости, Герман не стал ему рассказывать даже про то, как его депортировали из Германии, ибо, хотя высылка из немецкого государства времен Гитлера должна была свидетельствовать в его пользу, еще непонятно было, как к этому отнесется КГБ.

Завершив свой вклад в накрывание стола (водку имело смысл оставить на потом, чтобы не согрелась), он взял фанеру и прохромал туда, откуда он ее пару дней назад притащил, на веранду. Здесь было уже прохладно, осень выдалась ранней, ветер дул с северо-востока, нагоняя холодный воздух. Несмотря на это, он не торопился вернуться в комнату, нашарил лежавшую на полке табакерку и стал набивать трубку. Ветки яблонь шуршали, за углом Барбос гремел цепью. Его маленькая крепость, его шале – редко случалось, что архитектору больше всего нравился собственный дом, но тут был почти такой казус. Что поделаешь, на рабочем месте он полностью зависел от заказчика, кому подавай Кельнский собор, кому – колхоз «Красная Звезда». А ведь начиналось все так многообещающе: любимый ученик карлсруэского профессора, после окончания института – его ассистент, первая самостоятельная работа – если бы эта фашистская шкура на него бы не донесла, он достроил бы начатое здание издательства в Лейпциге, возможно, получил бы следующий заказ и далее, и далее. Правда, скоро началась война, и, вполне вероятно, что все, что он построил бы, было бы разрушено, да и сам он мог пострадать при бомбежке города – в армию его, хромого, вряд ли взяли бы, однако, если бы остался жив, сейчас восстанавливал бы Германию вместо того, чтобы выполнять эстетические капризы глупого хохла, ограничивающиеся социалистическим реализмом в искусстве и хатой в архитектуре. И какой высоты потолки хаты? Правильно, именно такой, чтобы хохол не ударился головой – но, ирония судьбы, тот оказался таким же карликом, как и Герман. Вот и пришлось проектировать хаты и обзывать их хлевом – какое оскорбление для коров! Ни одно уважающее себя парнокопытное не переступило бы порог подобной конуры, в отличие от советского человека, чья покорность заслуживала восхищения.

Так что острый язык действительно определил творческую судьбу Германа – и не только творческую. Если бы он не порекомендовал фашистской шкуре аккуратнее работать, а не клеить листовки на забор стройки, его не выдворили бы из Германии, он женился бы на Беттине – и что тогда? А тогда, подумал он иронично, подавал бы Герман Буридан до конца жизни жене кофе в постель – ибо Беттина была требовательна, не менее требовательна, чем Тамара, и с намного большим основанием, поскольку, в отличие от супружницы Эрвина, у нее было хорошее приданое, тоже шале, но попросторнее здешнего, картины на стенах и БМВ в гараже. Был бы я с Беттиной счастливее, чем с Надей, спросил Герман себя, и без колебаний ответил: «Никогда.» С Беттиной он, возможно, даже не пережил бы войну, поскольку, если бы его случайно отправили в Дахау, Беттина его оттуда не вызволила бы – а вот Надя из таллинской тюрьмы извлекла, подавила гордость и пошла умолять бывшего мужа, чтобы тот пустил в ход свои связи. Благодаря Варесу – будем честны по отношению к птицам[4] – он и отмечал сейчас в очередной раз день рождения, благодаря Варесу и своей профессии, в тюрьме было холодно, и он спроектировал для мерзнувших немецких охранников новую систему отопления. Кстати, поступок Нади обошелся ей дорого – после подобной услуги она не могла больше держать дочерей вдали от отца, и когда началось «большое сломяголову бегство», тот сманил двух из трех с собой. Бедная Надя, вот не везет, так не везет! Четверть века жена жила одна в чужой стране, без родителей, без братьев-сестер, и, в конце концов, у нее отняли даже две трети материнского счастья. Время после войны было трудным, Надя плакала ночи напролет, Герман пытался ее всячески утешить, даже предлагал поехать в Сибирь и разыскать родственников – граница ведь уже не мешала. Но Надя боялась, страх перед большевиками был сильнее желания узнать о судьбе близких. Подумать только, она до сих пор скрывала от всех свое настоящее имя! «Красавица, послушай, что я тебе скажу, хочешь выжить, уезжай подальше, лучше всего, в Москву, и возьми себе другую фамилию, чтобы никто тебя не нашел!» Так в конце гражданской войны посоветовал Наде некий командир Красной армии. «Чего тебе, сироте, было бояться, наверно, ты просто искала приключений», – поддразнивал Герман жену, когда та пускалась в воспоминания. «Ты не понимаешь, у меня оба брата воевали на стороне белых, один у Колчака, другой у Деникина!» – возмущалась Надя недоверием мужа. «Отец, правда, к тому времени умер, но дед был еще жив, он был богат, богаче многих помещиков. У нас было несколько сот коров и свиней, птица, много земли, пастбища, кедровый лес, один дядя был пчеловодом, другой кожевником. Когда мне исполнилось шестнадцать, дедушка подарил мне соболиную шубу и бриллиантовые серьги, я была его любимицей. Шубой я оплатила поездку в Москву, а за серьги приобрела новые документы.» – «Не думаю, что они были бриллиантовые, иначе в паспорт тебе проставили бы фамилию посолиднее», – продолжал поддразнивать жену Герман, после чего в его сторону обычно летела кухонная тряпка. «Чиновник сказал мне, что Нищая намного более безопасная фамилия, чем Орехова, с такой никто не будет копаться в моем прошлом», – орала Надя вслед тряпке. «И что там в прошлом такого, чего бояться?» – удивлялся Герман. «Сама рассказывала, что дедушку выслали в юности в Сибирь за то, что дал пощечину есаулу.» – «Да, все верно, есаул оскорбил дедушку, обозвал вором, а дедушка был гордый человек.» – «Вот видишь, следовательно, твой дед был жертвой царского режима. Что он в Сибири как следует поработал и разбогател, об этом можно просто промолчать. Важнее всего в жизни всегда говорить правду – но только ту, которая тебе выгодна». И однако Надя все равно боялась, боялась так, что во время «большого сломяголову бегства» чуть было не стала и сама паковать чемоданы – Варес был человеком великодушным, звал всех с собой, даже Германа; но начать еще раз все сначала? Нет, хватит…

4

Варес – по-эстонски ворона.