Буриданы. Катастрофа

– Ты один?

– Один, – буркнул тот.

– Я тоже благодарю небо, что не успел жениться.

Еще вчера он серьезно об этом подумывал. Возвращаясь с дня рождения матери, он по дороге разговорился с дальней родственницей, и на станции, перед тем, как поезд развез их в разные стороны, пригласил Эрну в гости, именно на этот конец недели. Через час-другой девушка должна была сойти с рижского поезда на перрон и очень разочароваться, не увидев встречающего ее Эрвина – но эта вынужденная невежливость все-таки не так пугала его, как мысль о том, что если бы они были вместе, Эрна попала бы в число депортируемых, ибо только холостяки садились в грузовик одни, всех остальных приводили семьями.

У эшелона началась возня. Люди в форме стали распределять народ по вагонам.

– Септембер Томас-Тыну!

Интересно, подумал Эрвин, мы много лет играли в одной команде, а я и не знал, что у Томаса двойное имя.

Томас-Тыну поднял свои чемоданы, у него их было два, и, не попрощавшись с Эрвином, побрел между конвоирами к началу поезда, Эрвин же решил, что будет отныне звать приятеля Тыну: это было имя его дяди, сводного брата отца, и, по мнению Эрвина, тезки чем-то походили друг на друга.

– Буридан Эрвин!

Вагон, в который ему приказали влезть, оказался тем самым, рядом с которым он стоял. Двери были уже открыты, не обычные, как в пассажирском поезде, а раздвижные, и между ними виднелось темное пустое нутро: сидений, как он и предполагал, не было.

Он поставил чемодан на пол вагона, оперся о него обеими руками, сильно оттолкнулся ногами и прыгнул внутрь, так что колени и те не запылились. В вагоне он по праву первого нашел самое лучшее, по его мнению, место в дальнем углу, приставил чемодан к стенке и сел на него. Надо было как-то скоротать время, он пошарил по карманам, вытащил прихваченную в последний миг книгу, это был «Милый друг», и открыл ее там, куда вчера вечером вложил закладку. Это была не обычная закладка, а календарик и, прощаясь с Эрной, он обвел в нем кружочком одно число, сегодняшнее. Он считал этот день, субботу четырнадцатого июня 1941 года поворотным в своей жизни, и так оно и вышло, только совсем в другом смысле, нежели он полагал.

Потихоньку вагон заполнился мужчинами, только мужчинами, женщин и детей, наверно, поместили отдельно, и к своему удивлению Эрвин понял, что знает почти всех своих спутников, если не лично, то, по крайней мере, в лицо. Где он их только не встречал! И в судебном зале, и в горуправе, и в театре, и на новогоднем балу, может, и в поезде, только не в таком вагоне, в котором обычно, как горько констатировал один из товарищей по несчастью, возят коров на бойню.

Это были сливки общества: министры, депутаты парламента, судьи, прокуроры и адвокаты, промышленники, попадались и какие-то незнакомые люди попроще, возможно, констебли, еще кто-то в том же роде. Было и несколько однокурсников, с которыми Эрвин после окончания университета отношений не поддерживал, поскольку они устроились на работу в политическую полицию.

Теперь все эти люди оказались здесь, и Эрвин среди них чувствовал себя в какой-то степени белой вороной, ведь он единственный из всех был известен своими левыми взглядами, потому и после переворота не сошел со сцены, как прочие, а наоборот, был востребован, работал в министерстве иностранных дел, пусть всего месяц, пока это учреждение не ликвидировали за ненадобностью, потом вернулся в адвокатуру и даже был назначен заведующим юридической консультацией… Он вспомнил о своих иллюзиях по этому поводу и горько усмехнулся… В любом случае, на него смотрели исподлобья, здоровались, да, но руку жать не торопились – вот из-за тебя и тебе подобных все так и пошло, говорили, казалось, их мрачные взгляды.

К Эрвину подошел лишь один человек, муж Матильды, жизнерадостный фабрикант рыбных консервов, некоторое время занимавший должность министра промышленности – какая именно из этих двух позиций привело его судья, было трудно установить; возможно, обе. Подошел и по-домашнему протянул руку, так что Эрвину стало неловко – все-таки, он какое-то время спал с его женой. Матильда, правда, утверждала, что между ней и мужем «уже давно ничего нет», но всегда ли женщины говорят правду? Он хотел было спросить, что с Матильдой, может, она тоже здесь, в этом поезде, но не посмел. Фабрикант словно угадал его мысли и стал так же по-домашнему, как он пожал Эрвину руку, рассказывать, что ему повезло, он словно почуял опасность и позавчера отправил жену вместе с сыном в деревню к родственникам.

– Я бы и сам тоже с радостью скрылся, но эта чертова Эстония такая крохотная, здесь просто некуда спрятаться.

Эрвин согласился, добавив, что его брат об этом говорит: «Если кто-нибудь в Валге чихнет, из Таллина ему ответят «будь здоров!». И затем поинтересовался, что стало с Сообиком?

– Последнее, что я о нем знаю, что его не приняли в коллегию адвокатов, я еще ходил с этим к своему высокопоставленному зятю, но он сказал, что, увы, ничем не может помочь – другое министерство, другие люди.

– Да, Сообик куда-то пропал, я тоже не видел его уже разве месяц.

Вагон давно был битком набит, но в него вталкивали все новых и новых мужчин, так что когда двери наконец закрылись, они оказались плотно прижаты друг к другу, не меньше ста, по оценке Эрвина, человек, скрывающих свой страх перед будущим с большим или меньшим успехом. Какая странная вещь судьба, подумал он, то возносит людей на небывалую высоту, то снова швыряет на землю. Ведь те, кто его окружал, не были капиталистами третьего или четвертого поколения, наоборот, некоторым из них наверняка в детстве приходилось пасти коров. Потом рождение собственного государства дало им шанс, которым они сумели воспользоваться, надев в итоге вместо кафтана фрак и вместо фуражки цилиндр – а теперь история снова повернула на сто восемьдесят градусов.

Писателей и землекопов в вагоне не было.

После того, как двери закрылись, поезд стоял еще довольно долго, но читать уже было невозможно, в вагоне стало слишком темно, свет падал в него только из небольших зарешеченных оконец. Эрвин сунул книгу в карман и закрыл глаза, стараясь представить, что он купил билет в Рим и с нетерпением ждет отхода поезда, и тут-то тот двинулся.

Ехали медленно, со множеством остановок, те, кто оказался близко к окнам, комментировали маршрут и пытались на остановках выклянчить у железнодорожников воды, всех мучила жажда, однако удавалось это редко, конвой был суров.

За неимением уборной естественные потребности пришлось удовлетворять через дырку в полу вагона; прежде Эрвин, наверное, подумал бы, что именно по этой причине мужчин отделили от женщин, но теперь он понемногу утрачивал свою наивность.

В Тарту и он на минутку протолкнулся к окну – вдруг София случайно пришла на вокзал. Новость о депортации стала распространяться, Эстония ведь действительно маленькая, то один, то другой из его спутников мельком видел родственников и успевал перемолвиться с ними парой слов; но ни сестры, ни какого-нибудь знакомого он не разглядел, только старое дощатое здание вокзала, которое помнил еще с тех времен, когда они оптировались в Эстонию.

Но куда их везли? Неужели в Сибирь, как полагал Септембер?

Скоро выяснилось, что пока поезд движется в сторону Пскова. Где-то перед Печорами в вагоне стало оживленнее, люди, стоявшие у окон, приметили юношу на белом коне, с сине-черно-белым флагом, некоторое время скачавшего рядом с поездом. Кто-то на радостях, что «дух народа не сломлен», даже вынул из чемодана тайно прихваченную бутылку вина, которую пустили по кругу. Муж Матильды отхлебнул большой глоток, но Эрвин приложил горлышко к губам только для вида, он уже понял, что поездка предстоит тяжелая и алкоголи здесь не место. И действительно, за коротким всплеском эйфории вскоре последовала перебранка, ибо чем дальше, тем больше всех мучили жажда и нехватка воздуха.

Так они ехали целую неделю, потные, вонючие, голодные и ошалевшие от жажды, когда с короткими, а когда с длинными остановками, от которых было больше вреда, чем пользы, поскольку выйти им все равно не разрешали, хорошо если совали жестяную кружку с водой или миску какой-то похлебки. Изнеможенный Эрвин, тем не менее, каждое утро обводил в календарике-закладке кружочком очередное число, чтобы не потерять счет времени, а потом снова впадал в забытье.