Страница 6 из 12
Сеанс психоанализа
Меня всегда тянуло к двум категориям детей: интеллигентным, но слабым духом, и хулиганам. Всё объясняется: в детстве я был интеллигентным, но дворовым мальчиком, занимавшимся спортом. Я сумел поставить себя и не стал изгоем. Но до седьмого класса пережил и два бойкота, и пару неприятных драк. Мои одноклассники ходили с шилом в кармане (которое чуть-чуть выглядывало наружу), стреляли по 10 копеек. А когда кое-кого даже посадили в тюрьму, родители срочно перевели меня в английскую спецшколу, где одноклассники только спросили: кто мои предки, сколько получают и люблю ли я «Битлз». В новой школе меня считали немного измайловским хулиганом, и это льстило.
Так вот: всегда хотелось помочь таким, каким был сам – чуть-чуть трусоватым, чуть-чуть нерешительным, быстро теряющимся перед наглым хамским напором.
Несмотря на, в целом, очень благополучное детство, мне всегда казалось, что я был чем-то обделён. Реальной жизнью, что ли. Я её не знал. Всё было книжно, антикварно, призрачно. Как будто совсем рядом, но не со мной. Поэтому я немного похипповал в 9–10-м классах, немного поантисоветничал на первом курсе института, понародничал, добровольно уехав работать учителем на Урал.
Но – я никогда не был хулиганом, только водился с ними. (Помните в фильме «Звонят, откройте дверь»: «Я никогда не был первым пионером, но у нас во дворе был форпост»…). Вот и у меня во дворе были хулиганы. И потом, став учителем, мне всегда хотелось их получше узнать, понять, приобщиться через них к настоящей жизни. Но всегда было желание – перетащить их на свою сторону.
В этом сказывалась и дань просвещенческой моде, и, наверное, моя своеобразная месть хулиганам, которых втайне я боялся и которым завидовал, идеализируя (как все пацаны) своё суррогатное хулиганское прошлое, вернее, отдельные моменты ненормированного поведения, запомнившиеся из детства больше всего. Что, кстати говоря, очень помогло мне в учительской работе.
(Помню, в шестом классе мы, пять человек, почти вся волейбольная команда школы, выпиваем перед игрой бутылку портвейна и бутылку пива и сражаемся на площадке, как звери…)
Но не любил я хулиганов, потому что был из другого «курятника». И в чём-то проигрывал.
А теперь я над ними, их авторитет, вожак, которого они побаиваются и уважают. Хотя, конечно, я всегда знал, что решающее значение в нашем общении имели не моя средней внушительности комплекция, а, безусловно, справедливое и уважительное к ним отношение. Они не переносят брезгливости, высокомерия, чванливой спеси; а также крика и невыполнения обещаний.
Я знал замечательную умную женщину-учительницу, которая блестяще преподавала свой предмет, но явно не любила и, главное, не уважала тех, с кем работала. В общем, ей платили тем же.
Есть ещё одна категория учителей, «своих в доску». Но это обратная сторона медали. И несмотря на то, что детей обмануть легко (вопреки расхожему мнению об их звериной интуиции), фокус не срабатывает. Учитель, пытающийся подладиться, подлизаться, заигрывать, – никогда не приживётся. Дети-«хулиганы» – это свободная волчья стая, живущая по своим законам иерархии и чести. А с волками сюсюкать… Разорвут.
Я сам всё время стремился одомашнить волков, приручить. Поменять им среду обитания. Наверное, теоретически это возможно (при определённой волчьей патологии), но «как волка не корми»… Домашняя собака – пусть в тепле, любви, уюте – и служит благородным целям, но не свободна. А настоящий волк никогда не согласится променять свою свободу.
Перевести ученика на другую орбиту, поменять культурное пространство – сладостная воспитательская мечта. Но есть ли у нас право изменять видовые признаки, играть роль судьбы, бога? Готовы ли мы отвечать за последствия?
Или это обыкновенное человеческое высокомерие? Кто сказал, что мы лучше, что это благородная задача – подтягивать до себя?
Помните, у Корчака:
«… – Надо опускаться до их понятий. Опускаться, наклоняться, сгибаться, сжиматься. Ошибаетесь…Надо подниматься до их чувств. Подниматься, становиться на цыпочки, тянуться…»
Чаще всего это просто проявление взрослого деспотизма и жестокости. Или скуки: интереснее по образу и подобию лепить, а потом на равных разговаривать.
Учительские задачи тем благороднее и мудрее, чем конкретнее и яснее: чтобы не попал по малолетству в тюрьму; чтобы специальность для жизни получил; а в общем: чтобы стал нормальным отцом, безопасным соседом, порядочным сослуживцем.
Если же хотите от них чего-то большего – займитесь психоанализом. Помогает.
Последний разговор
Виталий Горшенин совершил преступление летом, в конце июля. А так как в июне был оставлен на второй год, то преступление это числилось за моим классом, куда он был автоматически переведён.
До этого он ни разу не был у меня на уроках. Да и вообще в школе его видели редко.
Это был крупный для своих пятнадцати лет подросток. Лицо, азиатского типа, напоминало сплющенный колобок. Выделялись широкие скулы. Глаза были узкими и беспокойными, рот часто кривился в приблатнённой улыбке.
До конца сентября, пока шло следствие, он находился в камере предварительного заключения, но затем был отпущен, и до суда должен был обучаться в школе. Учителя возмущались, протестовали, резонно замечая, что до суда он ещё нескольких ребят может сбить с пути истинного, а возможности его перевоспитывать у коллектива нет. Правда, опасения учителей были напрасными: сам Горшенин не собирался ходить в школу. Но учиться он был ДОЛЖЕН. И я, его классный руководитель, также ДОЛЖЕН был обеспечить его присутствие в школе.
Мы разговаривали неоднократно. Но ничего не получалось. Кто-то вбил ему в голову, что «дадут условно», и этого было достаточно: никакие уговоры или угрозы не помогали.
В отчаянии я резко поговорил с родителями Горшенина, объяснил, что, в конце концов, их сын – их забота, а мне, в общем, наплевать: напишу в милицию, и пусть забирают его снова в тюрьму. Отец решил поговорить с сыном, сломав во время «разговора» об него стул. Мне было стыдно, но Виталий стал изредка ходить в школу. На уроках, правда, всё равно отсутствовал. Разговора между нами так и не получилось.
Наступил декабрь, через неделю – суд. Я предложил директору, чтобы на суд от школы поехал или бывший классный руководитель Горшенина, или кто-то от администрации, но поручили это дело мне.
За два дня до суда я снова попытался поговорить с Виталиком, объяснил ему, что буду выступать в суде, что от моих слов многое будет зависеть, что у меня должна быть в чём-то уверенность, что нужно иметь какие-то гарантии… Он молчал и улыбался.
Через день мы отправились на суд в небольшой городок, где были совершены преступления. За лето группа подростков обворовала несколько магазинов. Горшенин в этой группе был младшим.
За несколько часов до суда ко мне подошла незнакомая молодая женщина, представилась – адвокат. Попросила, чтобы школа обратилась с ходатайством взять Горшенина на поруки и дала ему по возможности нормальную характеристику. Я ответил, что, к сожалению, это невозможно, так как мне придётся выступать не от своего имени, а администрация школы и учителя категорически отказались брать его на поруки. «Единственное, что можно сделать, – сказал я, – так это немного сгладить углы и сказать, что лично я, если суд сочтёт возможным оставить его на свободе, не отказываюсь взять его в свой класс». Так и договорились.
Начался суд. Горшенин занял место на скамье подсудимых, рядом с другими. Выступали свидетели, точнее, потерпевшие. Это были в основном продавщицы магазинов, где были совершены кражи. Говорили они возмущённо, нелепо, грубо. Подсудимые вели себя нагло, прерывали выступавших, смеялись. Потом дали слово мне, и я сказал так, как договаривался с адвокатом.