Страница 157 из 158
Гора была высотой километра четыре, может, чуть больше — им повезло, что именно эта менее высокая гора располагалась в начале реки. Горы слева и справа были намного выше и круче.
Манька взирала на горы с благоговейным ужасом. Оказывается, о горах у нее представления были весьма смутные. Казалось бы, что такое четыре километра? Но, видимо, не зря в горы никто не совался. Лезть придется все вверх и вверх. Они с Борзеевич от быстрого бега запыхались и пропотели, один Дьявол чувствовал себя замечательно.
К утру следующего дня достигли места, откуда гора начинала подъем. Здесь передохнули, укрывшись между скал. Оборотни могли все еще их заметить.
Первая лагерная остановка выявила многочисленные упущения при сборах.
Пока пробирались через водопад и пересекали горные озера, Манькин полушубок промок насквозь, а когда высох у огня, она заметила, что мех местами начал облазить, а кожа начала на глазах расползаться по швам. Шуба у Бабы Яги оказалась старая и некачественная. И не удивительно, в избе она прятала вещи, которые или хоронила от чужого взгляда, или ненужное ей барахло. Чуть лучше оказались штаны Борзеевича, но, намокнув, они сохли так долго, что на следующее утро ему пришлось одеваться в сырое, а к вечеру, когда преодолели первый подъем, разрезанный горными ручьями, оказавшись на ровном плато, он начал покашливать.
В пользу Борзеевича Манька пожертвовала пуховый свитер, связанным скорее от безделья. Всю следующую ночь его отпаивали живой водой и кипятком с малиной и медом. Больного пришлось усиленно кормить. Запасы таяли, на такие издержки никто не рассчитывал. Когда Дьявол попробовал обратить на сей факт внимание, она лишь махнула рукой. Пошарила в рюкзаке, вынимая запасные штаны и подкладывая их под голову Борзеевича, набросав на его ложе возле костра толстым слоем хвойных веток — ей привычно, а Борзеевичу еще привыкать и привыкать! Придвинулась к огню сама.
Манька не понимала, как Борзеевич согласился пойти с нею. Мог не ходить, ведь не просила — это была ее дорога, жил бы себе в избе. Мысли были невеселые, гора казалась огромной, она уже жалела, что выбрала горы, а не дорогу в обход, чувствуя себя виноватой. Подниматься в гору оказалось гораздо тяжелее, чем ползти по лесу по сугробам, хотя казалось, куда сложнее то. На ином подъеме и снегоступы не помогали, катились назад, и скарб весь на спине — толкать санки в гору надорвешься.
Когда Борзеич очнулся, Манька предложила ему вернуться.
— Борзеич, я могу погибнуть, это моя дорога… Ну не губи ты себя, возвращайся, присмотришь за избами.
Но Борзеич возвращаться отказался наотрез:
— Маня, а я хотел бы, да не могу. Бессмертный я. Память могу потерять или заснуть навеки, но пока жив человек, буду бродить по земле, как неприкаянный. Если человеку дано выдержать — и я выдержу. Что ж я, гор не видывал? С непривычки это, просто горы эти с секретами, их сам Дьявол к небу поднимал.
— Значит, нечисть тут будет как у себя дома… — проворчала Манька. — Не мог он против них что-то воздвигнуть. Раньше не мог сказать?! Вот попомни мое слово, взвоем мы в этих горах!
— Не мог, запамятовал, а сейчас вспомнил.
— Но-но-но! — одернул Дьявол. — Человек пищит — что комар трещит. Моя земля, что хочу, то и делаю, а если горы вам не по зубам — сидели бы дома, да редьку с квасом хлебали. Вот как велико, Маня, государство вампирово, — окинул он рукой даль, — вся земля от края до края.
— Ну и… — Манька хотела закончить «валил бы к ним», но оглянулась и прикусила язык, без Дьявола они тут быстро конки отбросят. Потыкала в снег посохом, проверяя, нет ли там пустоты под снегом, переживая за Борзеевича. Он шел вперед, проверяя крепость снега. Все-таки бессмертный.
На четвертый день попали в снежную бурю. Маньке пришлось окончательно поверить, что лето осталось позади. Обмороженные пальцы ног и щеки внезапно напомнили ей, что зима бывает безжалостной к любому беспечному путнику, который не позаботился обеспечить своему телу теплый очаг и добрые зимние запасы. Борзеевич, хоть и поначалу бодрился, взвыл, с тоской пытаясь рассмотреть сквозь порывы обжигающего холодом ветра и мелкой снежной крупы зеленый островок, с которого все еще доносился пряный запах буйно цветущих трав и тепло.
Один Дьявол светился от счастья, с какой-то задумчивостью всматриваясь в даль, будто видел там за горой что-то такое, о чем знал только он.
— Заметаю следы, заметаю, и снежинками где-то там таю, таю, или в пропасть лечу, обрываясь, здесь стихия моя, и все это я... — напевал он и заботливо спрашивал у шатающихся на ветру Маньки и Борзеевича, то поправляя им капюшон, то вытаскивая из сугроба: — Укачало?
Оба несчастных путника ежились, устремляя тоскливый взгляд в ту же сторону. Вздыхали. В глазах их промелькивал ужас. Молча кивали и шли вперед, все реже и реже оглядываясь назад. Здесь уже лежал снег в полном смысле этого слова. С каждым часом подъемы становились опаснее. Думать о благодатной земле времени не оставалось, каждую минуту кто-нибудь из них мог сорваться со скал, или вызвать на себя обвал. Порой не хватало сил вытягивать друг друга из очередной образовавшейся снежной расщелины. и редкие моменты, когда оказывались на пологом месте, обоим были как награда.
И еще этот Голлем, прикрутил себя…
Перед дорогой она попросила Дьявола и Борзеевича еще раз посмотреть на глиняного человека. Но Дьявол лишь посмеялся: