Страница 155 из 158
Прав был Баюн, не подумала она о чувствах изб, собирая вещи в дорогу. Ведь до последнего родитель верит в дитяти, а избы никому столько времени не уделяли, как вампирскому отродью. Училась она от изб и колдовству, и ведомству — ничего не утаили избы. Бегала, наверное, вокруг да около, по крышам лазила, каждый закуток знает уж получше ее. И хоть поверила изба Маньке, и кота кочергой огрела, но болит, наверное, где-то там у нее сердце или душа.
Пройдет ли эта боль?
Манька судила по себе и мало что смыслила в переживаниях изб. Пройдет, поймет, но первый, кто принесет недобрую весть, виноватым же и останется, как осадок, как точка отсчета, как начало беды. Вампиры в свое время дурному вестнику голову рубили. Наверное, уж Помазанница-то умела найти к ним подход и понимала избы, как Дьявол, как водяной, как Борзеевич. И Котофей Баюнович. И Баба Яга… Тогда как она лишь догадывалась. Многое чудилось Маньке в скрипе половиц, но не могла найти в этом скрипе какой-то внятной для себя речи, догадывалась только. Она вообще к другим языкам была неспособная, памяти ей не хватало, чтобы запоминать незнакомые слова.
Увидит ли она когда-нибудь их снова? Как они без нее?
Да никак! Нужна она им! Вон они и пироги сами себе пекут, и печку топят, а если мусорить в избе некому, так и убирать ни за кем не придется...
Манька поднялась на чердак… — и обомлела! Откуда добро взялось?
Расслабилась она, когда кругом столько врагов. Стали караваи вдвое против прежнего, а к башмакам, что уже сносила, и к запаске будто кто новые кованые подошвы пришил.
Ах, как тяжелы оказались железные башмаки и посохи железные, и, глядя на железный каравай, снова заломило зубы.
Манька стояла над скарбом без кровиночки в лице. Зря она привыкала к сытости изб... Вроде немного времени прошло, а жизнь в лесу, в снегу, в язвах и обморожениях показалась ей страшным далеким сном. Забытый ужас открыл свою пасть. Пока жила в избе, после оборотней, особенно после возвращения из Ада, ни одной крошки от каравая железного не надломила, железо напрочь вылетело из головы…
Может, изба чего-то перепутала, постаравшись угодить ей?
Или кота послушала?
Специально подстроили, чтобы не дать ей приблизиться к вампирам, удержать хотят, кровиночку защищая?
Все они, и Дьявол, и Кикимора, и Баба Яга… и избы вот… ласково топят, через хлеб-соль…
Как объяснить новые обутки? А посох, который был ниже пояса, а стал вдвое толще и выше головы — врагу такой ноши не пожелаешь!
В голове помутилось, обида застила глаза.
Манька едва сдержалась, чтобы не упасть и не подать виду, что предательство изб ранило ее со спины в самое сердце.
А ну как не права?! Зачем же тогда привечали ее?
С силой улыбнулась через свою каменность. За пироги избы поблагодарила почти без слов, низко кланяясь, чтобы не заметил кто, что едва сдерживает слезы. Но когда поднос с завернутыми в рушник пирогами в дорогу опустился перед нею, не выдержала, слезы брызнули из глаз и покатились по щекам крупными горошинами. Манька раскрыла котомку, указывая на два железных каравая и запаски обуви, вынула из угла связанные между собой посохи.
Рот от удивления раскрыл даже Дьявол. Он склонился над котомкой, не поверив своим глазам.
— Это, Маня, кто же тебя так? — ничуть не расстроился он, усмехнувшись.
— Вот и мне хотелось бы понять, — Манька сжала кулаки, всхлипнув. — У меня теперь железа больше, чем вначале было. На четверть больше! Я… Я… — захлебнулась она слезами. — Я все сносила, а теперь они вон какие...
— Но ведь ты же не думаешь, что избам, — Дьявол выделил последнее слово интонацией, — или мне с Борзеевичем пришло такое в голову? Как бы мы это сделали?
В горнице воцарилось скорбное молчание.
— Не знаю… Не думаю… — всхлипнула Манька, размазывая слезы. — Просто зря мы, наверное, остались так надолго, сразу надо было дальше идти… А теперь что?! И вампиры о нас знают, и оборотни силу вернули… Прости! — она погладила бревно избы, наклонившись и потеревшись об него головой. Но слезы снова хлынули из глаз, и Манька сползла по стене на колени перед котомкой. — Я понимаю… Я… Я не хочу никому… Но я… Там три пары было, а теперь две, и все равно больше! За что?! Разбойники меня… И кузнец этот… И тут…
Манька закрыла лицо руками, сотрясаясь всем телом, заглушая желание высказать свою боль. И сразу же услышала, как горестно застонали половицы, будто оправдываясь. Всхлипнул Борзеевич, приложив носовой платочек к уголкам глаз.
Расставание получалось мрачноватым и печальным.
— Хватит сырость разводить! — осадил всех Дьявол. — По больному мы что ли уходим? Веру надо иметь, а ты, Маня, схоронила всех! Посмотрим, разберемся: кто не виноват — ему переживать не надо, а кто виноват — десять раз пожалеет, что связал себя железом!
— Он не себя связал, он меня связал! — Манька продолжала рыдать, но уже тихо, утопив свое горе в слезах.
— Маня, подумай: все кто не виноват, думают: это ж какая сволочь между нами ходит! А кто виноват, думает: а вдруг на меня подумают, вдруг улику найдут, а вдруг… И глухо бьется у него сердце, отмеряя начало позора, — Дьявол одной рукой взвесил котомку, второй посохи. — Ну, не так много, я бы положил больше. За то, что про болезнь забыла. Знаешь ведь, дорога назад всегда открыта. Не займет и недели. Правда, домишко твой накрылся, но разве недостаточно деревьев, чтобы набросить на сук веревку или попробовать вырыть землянку и укрепить ее стены? Да вот, зачем далеко ходить... — он показал на моток веревки, которую приготовили с собой. Теперь знаешь: как только железо из глаз выпустила — оно силу набирает.