Страница 147 из 158
Манька чутко прислушалась к эманациям избы. Спокойные, может быть, даже радостные. Скорее, именно эманации избы успокоили ее, когда она почувствовала себя дома. Она расслабилась. Старый друг — у избы их было много. И уже без напряжения заинтересовалась гостем, прислушалась к его мягкому и едва различимому шепотку, не решаясь показать свое присутствие.
— Мяу, что я слышу?! — шепоток зверя был сладкий и неестественно проникновенный. — Избушечкина правда. Но сама ли ты повелась, или повел кто?! Ш-ш-ш, старушечка свихнулась на старости лет, да, но да с кем не бывает? А старушечкина дочушка чем твоему горю пособляла? То-то и оно! — Зверь изогнулся, подперев морду лапой. — Маня печь топит? Половички стирает? — и снова теплые эманации, которые Манька почувствовала еще раньше.
Она с удивлением поняла, что речь идет о ней…
— Ах, стирает? Да стирка ли это, замочила да выжала! Ой ли? Ленивая она, как я погляжу. Вот ты пироги печешь, а она не прибирает, не выметает, пылиночки со скамеечки не сдувает… — спит! Не сама ли ты себя обихаживаешь? А Бабы Яги дочушка и топила бы, и стирала бы, и травушку собирала бы! Солнышко не вставало, чтобы дорогая моя хозяюшка в постели, как Манечка, валялась. Рукодельница, работящая, день-деньской государствами управляет, и избушечка у нее в тыщу раз поболее тебя, так что и тебя избушечка вместила бы. И стала бы жить-поживать, да добро наживать! А добро непростое, вся заморское! Въелся нечистый во внутрь тебя, ну слила Маня нечистого, и что ж поделывает? Спит! Ест! Доброте твоей пересмешница да нахлебница. Какая радость от собаки, если облаяла прохожего, да в передний угол села? Не забыла ли, кто хозяюшка тебе?
Борзеевич пошевелился, во сне почесав нос. Зверь резко обернулся в его сторону, привстав на задних лапах.
— Ой, а это кто?
Манька вся превратилась в слух. Лишь удары сердца иногда заглушали слова, которыми Страшный Зверь кормил избу.
— Еще один захребетник! Была одна Маня — стало двое! А который теперь из них двоих тебе главою стал? Не болен ли? Что-то не дается мне в лапу...
— Серьезно?! А вот сума у него, дай-ка, погляжу, не вор ли, не обидит ли… Ну-ка, ну-ка, что это у нас? Камень Прямолинейный… Один такой на белом свете... — Бабы Яги это камушек, а теперь уж дочушки ее! А в суму к нему как попал? Вор, избушечка, во-о-ор! — красивый камень-кристалл, который показывал всякие мысли, делая их нарядными, в его лапе вдруг ни с того ни с сего стал пульсировать темно-красными всполохами. — Ой, убери от меня, убери! — зверь торопливо сунул его обратно в котомку.
— Вопиет ко мне черными мыслями... Страшные мысли у Благодетеля твоего...
— Маня подарила? А к Мане как попал? Твое добро было! А ты ей дарила? По какому праву присвоила, припрятала, разбазарила?
— А какая тебе, милая моя избушечка, в том польза? Ползали по Раю и Аду, вот и ползаете на здоровьице, что ж обратно приперлись? Мяконько тебе от ползанья их? — сокрушился Зверь. — То-то и оно, избушечка, то-то и оно!
— Я не супротив Мани, какая мне в том нужда? — Страшный Зверь тяжело завздыхал, пуская слезу. — О тебе головушка болит! Слыхал я за кустиком, как сговаривалась Маня с этим… гробовщиком... раскатать тебя по бревнышку да спалить! — Зверюга вытерла платочком слезинки, крупные, как градины. — Да разве ж дочушка Бабы Яги зло такое удумала бы? Ведь берегла бы, как зеницу ока, украшала коврами дорогими, камнями самоцветными. О-хо-хо, избушечка, как сгинула Матушка ее, сердечко ее извелось тоской кипучей, слезой горючей, ночей, сердешная не спит, все о тебе печалится…
Изба скрипнула половицами, перед Зверем появились две крынки со сметаною. Кот, а это несомненно был Кот, жадно набросился на угощение. Маньку передернуло, она все еще не знала, то ли обнаружить себя, то ли сделать вид, что не слыхала речей незваного ночного гостя.
И Борзеевич как на зло — спит!
Гневом закипало ее сознание.
Да как можно избе верить после такого предательства?
Из подсознания выплыло: «Баюн… кот… Котофей Баюнович!»
«Здравствуйте, пожаловал, гость дорогой!» — оторопела Манька. Сердце облилось кровью и забилось часто — дыхание перехватило. Лук и колчан со стрелами висели прямо за спиной вражеского лазутчика — не достать... И посох железный, как на зло, валялся где-то опять избой припрятанный. Она мгновенно похолодела, скрипнула, забыв об осторожности, и тут же замерла, стараясь заставить себя дышать ровно. Кулаки сжались сами собой.
Зверь вдруг остановился, навострил ушки, отрываясь от крынки со сметаной, оборачиваясь к печи:
— А говорят, будто богатырь какой в краях ваших завелся? Чудеса творит, да нечисть поваливает, будто пухом играет?
— Неужто Маня? Да под силу ли ей? Обман это все, избушечка, ой, обман! А такого богатыря, как Дьявол, нету в мире, — он с сожалением покачал головой, подвывая голосу тоскливо. — Вымысел это! Привиделось, обманули, ставят на тебе эксперименты да опыты всякие! Ох, избушечка... — в голосе его появился страх. — Да разве ж понять им, что живая ты, живее всех живых?! Это ж только дочушка…
Глаза у страшного Зверя округлились, в них промелькнуло что-то хищное…
— Не бывало такого, чтобы лежебока столько воинов крепких положила! — он вдруг как-то весь насторожился, глаза его мрачно сузились.