Альбедо

…чего Генрих никак не мог им дать.

Баронессы не было среди встречающих: не нужно было всматриваться в лица, чтобы понять. Генрих сам просил не встречать — в последнем письме, переданном через Андраша незадолго до возвращения, — и знал, что такой шаг был бы опрометчивым для обоих. Особняк барона фон Штейгера — мрачноватое здание с тяжелыми колоннами, — оранжево щурился из ранних сумерек. Генрих крикнул кучеру замедлить шаг и жадно приник к окну. Он почти ощущал запах ее волос — тяжелых и гладких, приятно струящихся между пальцами, — и боролся с желанием приказать кучеру остановиться, спрыгнуть с экипажа и взбежать по лестнице к подрагивающему пятну фонаря.

Потребность увидеть Маргариту была сродни потребности в морфии.

Подавшись вперед, закричал кучеру:

— Пошевеливайся, сударь!

Особняк баронессы скользнул за спину, прощально качнув фонарем, а гомон толпы еще долго стоял в ушах, даже когда перед Генрихом распахнулись ворота Ротбурга.

Еще совсем недавно он мечтал, что въедет в эти ворота победителем, теперь же вовсе старался не думать о предстоящем разговоре.

Чуда не произошло и здесь.

Время двигалось к восьми, но кайзер не отдыхал: он ложился позже всех авьенцев и поднимался раньше прочих, непостижимым образом умудряясь оставаться деятельным и хладнокровным — не человек, заводной механизм.

Вот и теперь широкими шагами мерял кабинет: от окна к конторке, оттуда к портрету императрицы и, не задерживаясь, мимо кресла снова к окну.

— Ваше величество…

Генрих приготовил улыбку, но получил в ответ лишь короткий кивок и отстраненное:

— Присаживайтесь, сударь.

Будто не было долгой разлуки, будто и сын — не сын вовсе.

Погасив улыбку, Генрих сел, положив ладони на подлокотники. В висках мучительно толкалась кровь.

— Я полагал, вы справитесь с порученным делом. И какое-то время действительно справлялись, — заговорил его величество. — Поначалу ваши результаты действительно впечатляли, но эта ошибка…

— Ее можно исправить, — Генрих сжал подлокотники сильнее, натягивая горячую кожу перчаток. — По предварительной сверке, заказ сформирован правильно, значит, что-то пошло не так на фабрике. Не знаю, какую змею на груди мы с вами пригрели, но я обязательно узнаю! Виновный понесет наказание!

— В первую очередь его понесете вы, — отрезал кайзер. — Признаться, я погорячился, когда взвалил на вас эту миссию. Теперь же мне придется временно отстранить вас от исполнения должности генерального инспектора пехоты до выяснений обстоятельств.

— Как?!

Генрих вскочил. Грудь сдавило болью — не вздохнуть.

— Как, — повторил он, а потом добавил тише: — Не может быть…

И замолчал, растерянный и опустошенный.

Кайзер отвернулся к окну, сцепив за спиной руки.

— Мне жаль, — заговорил он через плечо. — Но одна ошибка порой перечеркивает все добрые начинания. Возможно, будь вы простым офицером, я бы сделал скидку на молодость и неопытность. Но вы — мой сын, — вздохнул, колыхнув тяжелые складки портьер, и Генрих снова плюхнулся в кресло, точно ему подрубили колени. — Мой сын, — повторил кайзер, — наследник древней империи, каким когда-то был и я. Таким как мы, Генрих, нельзя ошибаться.

— Отец… — он все еще пытался подобрать слова, все еще пытался объяснить, но заготовленные слова куда-то подевались, мысли растекались, будто свечной воск.

— Нам не прощают ошибок, — продолжил кайзер, тяжело качнув головой, отчего густые бакенбарды мазнули по эполетам. — Ваша идея с перевооружением уже подверглась осмеянию со стороны дружественных нам держав, казна опустела на несколько сотен тысяч гульденов, но в данном случае пострадала не казна. Пострадала репутация. Ваша, как генерального инспектора пехотных войск. И моя, как императора, поручившего это дело вам. Вы — Спаситель, и ваше место — в Авьене, — он помолчал, сгорбив спину. Снова вздохнул и сказал — не строго, а как-то устало: — Идите, сын. Отдохните с дороги. И наладьте отношения с супругой: на Рождество к нам съедутся почетные гости, и я хочу, чтобы в этот раз вы вели себя более приличествующим Спасителю образом. Могу я надеяться хотя бы на это?

— Конечно, — глухо ответил Генрих, поднимаясь. — Да, ваше величество.

Его пошатывало, как после нескольких бокалов «Блауфранкиша».

С портретов наблюдали давно умершие предки: Карл Третий, прозванный в народе Миротворцем, мягко улыбался в тронутые сединой усы, следя за Генрихом овально нарисованными глазами; Фридрих Первый — высокий, плечистый, в наброшенной на плечи охотничьей куртке, — одной рукой гладил белую борзую, в другой держал свиток с надписью: «Авьен должен править миром!»; а вот и Генрих Первый — еще не на кресте, еще живой и молодой, держал на коленях раскрытую книгу с девизом: «Светя другим, сгораю сам»…

…хранит ли Маргарита фамильное кольцо?..

…и каждый из них остался в памяти, как великий воин и политик, ученый муж и реформатор, Спаситель всего человечества.

А чем запомнится он, Генрих? Последний в династии Эттингенов?

Стишками в либеральной газетенке и провалом в первом же порученном ему деле. Какой позор!

На ходу стягивая шинель и морщась от прорастающих под черепной коробкой мигренозных игл, Генрих бросил склонившемуся в поклоне камердинеру:

— Подготовь корреспонденцию, Томаш. Особое внимание уделите рапортам от адъютанта. И скажи лейб-медику, пусть зайдет утром. Я, кажется, заболел в дороге, и нужно еще лекарства.

Рывком поставил саквояж на стол, отщелкнул замки, скрывая жадное нетерпение.

Одиночество и тишина.

Вот, чего не хватало Генриху так долго. Принадлежа всем сразу и никогда — себе, он особенно ценил минуты покоя, и морфий помогал обрести их. Как долго Генрих не принимал его? С прошедшей ночи. От этого пересыхало в горле, поднывало в висках и за реберной клеткой, а мысли — бесформенные, глупые, зацикленные на словах отца, — сновали бессвязно и обжигали стыдом и досадой.

— Ваше высочество!

Генрих чертыхнулся, впустую царапнув иглой бок склянки.

— В чем дело, Томаш? Ты видишь, мне необходим отдых!

Все же попал. Раствор потек в прозрачный цилиндр, и Генрих перестал дышать, лишь слышал, как надрывно колотится его сердце, да потрескивают свечи в канделябрах.

— Простите, — сказал Томаш и, вместо того, чтобы уйти, лишь шире распахнул дверь. — Но здесь немедленно требуют вашей аудиенции.

— Требуют?!

Генрих развернулся и замер, узнав рядом с камердинером затянутый в сутану силуэт.

— Просят, ваше высочество, — мягко поправил епископ Дьюла, отодвигая слугу плечом. — Но просят настоятельно. Так уделите мне немного драгоценного времени.

Генрих не поднялся навстречу, и присесть не предложил. Но это нисколько не обескуражило гостя.

— Для начала, позвольте поздравить вас с возвращением, ваше высочество, — продолжил епископ, спиной закрыв дверь. — Хотя я и был против вашего отъезда.

— Я знаю, — неподобающе резко ответил Генрих, выпрямляя спину. — Как удачно, что такие решения принимать не вам.

— Конечно, — Дьюла склонил лоснящуюся, как спинка жука, макушку. — Я пришел напомнить о будущей Рождественской мессе. Надеюсь, вы почтите свой народ присутствием?

— Мое присутствие куда полезнее в казармах и госпиталях, чем на мессах.

— Очередное заблуждение, продиктованное гордыней.

— Оно продиктовано здравым смыслом. Вы пришли снова напомнить о долге? — Генрих позволил себе снисходительную усмешку. — Уверяю, о нем я не забывал ни на минуту и приму уготованное с честью, как подобает потомку династии Эттингенов.

— Слова, достойные Спасителя, — учтиво поклонился Дьюла. — Не ожидал, что мы так быстро достигнем взаимопонимания, ваше высочество.

— Значит, я сэкономил мое и ваше время, — Генрих повернулся к нему спиной и принялся расстегивать манжету. Руки дрожали — от нетерпения или сновавшего по жилам пламени, — он не пытался скрыть. Какая к черту разница? Пусть довольствуется ответом и уползет обратно в свою каменную берлогу, пропахшую ладаном и бумажной пылью, хранящую мумии давно отживших законов и низвергнутых догм!