Альбедо

«Больше суток! — в ужасе подумал Генрих. — Боже милостивый! Прошло уже больше суток!»

Он пробовал работать — но думал о морфии.

Начинал читать — а думал о морфии.

Приказал было Томашу найти еще лауданума, но почти сразу отказался от этой затеи — настойка не могла заменить привычную порцию. И Генрих бесновался, срывая раздражение на ни в чем не повинном старике — и каждую минуту думал о морфии.

А еще о словах, сказанных его преосвященством:

«Обратитесь ко мне…»

Да, да! Вот, кто стоял за арестом Фехера, за высылкой Натана, за «аптечными погромами», за запретом регенту вмешиваться в важные государственные дела! Дьявол в сутане. Паук, опутавший паутиной несчастный Авьен. Всех Эттингенов, включая самого Генриха.

Во втором часу он не выдержал и приказал Томашу подготовить экипаж.

— Ваше высочество, вам бы в постель… — испуганно отвечал камердинер.

— Мне нужно! — огрызался Генрих, в спешке путаясь в рукавах. Рубашка липла к мокрому телу.

— На улице слякоть и ветер.

— Возьму шинель.

— Вчера опять стреляли.

— Со мной будет Андраш.

— Ах, Господи! — всплескивал руками камердинер. — Куда вам в таком состоянии!

«В лапы к пауку», — мысленно ответил Генрих, а вслух сказал:

— Я вернусь через пару часов, Томаш. Подготовь ванну.

И, улучив момент, когда камердинер отвернулся, сунул за пояс револьвер.

Авьен лихорадило.

Он был влажен, как исподнее Генриха. Сер, как его ввалившиеся щеки. Улицы вздувались венами, кишели личинками людей.

Генрих остервенело расчесывал стигматы и избегал встречаться с адъютантом взглядом.

— Ваше высочество! Смотрите! — сказал вдруг Андраш. — Там, на углу! Разве это не баронесса?

Генрих глянул в окно.

Сперва показалась, будто Маргарита облита смолой, но, глянув второй раз, стало понятно, что она в трауре.

Сердце затрепыхалось часто-часто.

«Ты погибнешь здесь, Генрих! Уедем…»

Он разлепил губы, чтобы остановить экипаж. Но проглянувшее из-за облаков солнце сверкнуло на соборной игле.

Внутренности скрутило требовательной болью.

Генрих задернул шторку и, обливаясь потом, закричал Андрашу:

— Чего медлишь? Поехали! Живей, живей!

Ее силуэт оставался в памяти, как ожог.

Экипаж миновал полицейское оцепление и остановился у собора.

Внутри пахло просмоленной древесиной и гарью. Сквозь новые витражи — копии безвозвратно утраченных, — едва сочился свет. Вдоль паутины строительных лесов ползали реставраторы, старательно счищая копоть с ликов святых.

Собор был ровесником династии. Он пережил эпидемии и войны, в его стенах крестились, женились и умирали короли. Он устоял при взрыве, в память об этом обзаведясь черной вуалью на стенах и полукругом в двадцать одну свечу — ровно по количеству погибших на месте взрыва, а затем и в госпитале.

Собор останется, даже когда умрет последний из Эттингенов.

Показалось, будто свечи разом погасли. Генрих в замешательстве отступил. Но это чужая фигура на миг заслонила тусклый свет и распрямилась с сухим хрустом.

— Вы все-таки почтили своим присутствием… — голос был столь же сухим и трескучим. Повернувшись, Дьюла почтительно склонил прикрытую алой шапочкой голову. — Я напугал вас?

— Нет, нет, — ответил Генрих, отводя взгляд от этой кроваво-красной, будто с содранной кожей, макушки. — Здесь просто темно…

А хотелось, чтобы стало еще темнее. Чтобы не видеть этого отвратительно тощего человека, его пустых неподвижных глаз, медленное движение пальцев, перебирающих четки.

— Последствия пожара, ваше высочество, — меж тем, ответил епископ, и снова перебросил бусины — щелк, щелк. Отвратительный звук. Так давят куколки мотыльков. — Однако наших накоплений и пожертвований хватит, чтобы в скором времени завершить работы. Хотите все осмотреть?

— Я пришел не за этим.

— Напрасно. Принцу-регенту не мешало бы овладеть навыками хозяйственника.

Показалось, или неподвижность лица прорезала усмешка? Генрих нервно дернул щекой и в досаде ответил:

— Что в этом толку, если принимаю решения все равно не я?

— Ах, в этом дело, — щелк, щелк. — Вам не хватает власти?

— Скорее, полномочий.

— Увы, ваше высочество, — Дьюла развел руки и между пальцев епископа закачался крест: крохотная фигурка Спасителя корчилась в охватившем его нарисованном пламени. — Ни вы, ни я не вправе изменять установленный законом порядок.

— А кто вправе, ваше преосвященство?

— Возможно, ваш батюшка, — теперь епископ неприкрыто улыбался. Его мелкие зубы белели, точно кристаллы морфия. — А, лучше сказать, Он.

И с многозначительным видом поднял вверх указательный палец.

— Может законы и небесные, — сдержанно возразил Генрих, и каждое слово скрипело на зубах как песок. — Но писали их люди. Заповеди моего прадеда Генриха Первого высечены на его кенотафе[14], хотя я никогда не видел их воочию.

— Вы никогда особенно не тянулись к истории семьи, ваше высочество, — с укором заметил епископ. — В последний раз, когда речь зашла об Эттингенской крови, вы выдворили меня вон.

Он покачал головой, и отблески свечей потекли по алой шапочке, будто кровавые ручейки. Генрих оттер взмокшее лицо рукавом.

— Я был… неправ, — с усилием выдавил он, избегая встречаться взглядом с пустыми глазами Дьюлы. Смотреть в них все равно, что в ружейный ствол. — Простите мою грубость. Но теперь… Империю лихорадит. Народ готовит бунт. Отец при смерти. А мне…

Он скрипнул зубами и умолк, давя на корне языка невысказанное желание, и украдкой ощупал рукоять револьвера под шинелью. Сейчас же испугался, что епископ заметит, и отдернул руку.

Шею обдало сквозняком.

Прошелестели вкрадчивые шаги.

Его преосвященство остановился совсем рядом, дыша сладостью кагора и ладаном, и Генрих не видел, но чувствовал — его рассматривают как мотылька под стеклом.

— Ваше высочество! — с фальшивой мягкостью проговорил епископ. — Я не сержусь на вас. В конце концов, я всегда был другом семьи и хотел бы стать вашим духовным наставником, даже в минуты разногласий понимая, что у каждого настает свое время открыть сердце Господу. И оно, наконец, настало. Я ждал вас.

Ждал?

Ну конечно.

Он знал, что рано или поздно кронпринц сам придет в расставленные сети. Он готовил это так долго, предвкушая, когда останется с соперником один на один.

Он не отпустит жертву, пока не высосет до дна.

Кто вкусит эликсир, обретет бессмертие…

— Да, — прошептал Генрих, стискивая зудящие до ломоты суставы. — Вы правы, ваше преосвященство. Мне нужна помощь… мне больше не к кому идти.

И вздрогнул, почувствовав на плече прикосновение паучьих пальцев.

— Мой бедный мальчик! — сочувственно проговорил Дьюла. — Конечно, я помогу. Следуйте за мной.

Генрих никогда не бывал в фамильном склепе, хотя учитель Гюнтер много рассказывал о нем. Говорил, будто работа над усыпальницей продолжалась более пятидесяти лет — художники рисовали эскизы, моделировали их из глины и воска, работали с редким черным мрамором, бронзой и позолотой. Будто саркофаг Генриха Первого столь огромен, что в нем можно уместить с десяток лошадей, но внутри — пусто, потому что от правителя Священной империи осталось лишь сердце. Будто охраняют его сорок черных рыцарей, которые неподвижны днем, но оживают, едва Пуммерин пробьет полночь, и если его высочество не уснет вовремя, как все послушные мальчики, то услышит, как глубоко внизу марширует армия черных истуканов.

Иногда, просыпаясь ночью по нужде, маленький Генрих замирал от страха: биение собственного сердца казалось ему эхом подземных шагов. Но плакать было нельзя, и звать на помощь было нельзя, ведь от страшных черных рыцарей не спасут и гвардейцы. И уж точно они не спасут от недовольства отца-императора. Поэтому Генрих терпел до рассвета, завернувшись в одеяло как в кокон.

14

Кенотаф — надгробный памятник в месте, которое не содержит останков покойного, своего рода символическая могила.