Альбедо

— Ваше высочество! Немедленно бросьте!

Подоспевший учитель ударил его по руке — тогда еще по-детски мягкой, не обезображенной ожогами, — и куколка выпала на траву.

— Мертвая голова — дурной знак, — с отвращением произнес Гюнтер и раздавил куколку сапогом — брызнула некрасивая бурая кашица.

Чуда перерождения не случится.

Днем маленький Генрих неутешно плакал и отказывался от обеда. Лейб-медик предположил, что у кронпринца жар и посоветовал бывать чаще на свежем воздухе, поэтому ближе к вечеру учитель Гюнтер взял подопечного на прогулку в охотничий заказник, рассчитывая вернуться до начала грозы.

Не ожидая, что она придет так скоро.

О, да! Никто не ждал, что она начнется так скоро!

Генрих возвращался в реальность, будто поднимался с илистого дна. От каждого вдоха в легкие вонзались острые булавки. От каждого выдоха глазные яблоки пульсировали как желейные шары.

Заседание кабинета получилось коротким и сумбурным. Генрих требовал пересмотреть дело Имре Фехера, косился в подготовленную речь, цепляясь за четко выстроенные фразы, но рот высыхал, слова застревали в горячем горле, и буквы плыли, рассыпались, перемешивались в бурую кашицу, и оттого выступление получилось путанным и неловким.

— Нет оснований для пересмотра, ваше высочество, — скрипел сухой голос епископа Дьюлы, словно мел по грифельной доске. — Вина герра Фехера доказана, и эти доказательства неоспоримы. Точно так же, как неоспоримо участие ютландского подданного Натаниэля Уэнрайта в алхимии и колдовстве. Кабинет министра вынес решение до вашего назначения, и отменить его, увы, не в ваших полномочиях. Так прописано в законе. Но не волнуйтесь, ваше высочество. Мы делаем это для блага страны и короны. Для вашего блага.

Генриху хотелось кричать. Бить ладонью о стол и кричать, что они превысили полномочия, что он регент, что плевать он хотел на древние, покрытые пылью законы, что пусть министры во главе с Дьюлой убираются к черту, иначе он раздавит каждого как гусеницу!

Генрих молчал, задыхаясь на мелководье и обтирая снова и снова проступающий пот. Окружившие его глыбы министров были одинаковы и глухи. От них несло плесенью и отжившими догмами. Вдали погромыхивал гром… а, может, били часы.

Перед грозой всегда неуютно и душно.

Генриху хотелось воды.

Немного воздуха и воды.

И морфия. Сильнее всего — морфия.

— Вы утомленно выглядите, ваше высочество, — в конце заседания сказал Дьюла. — Следите за самочувствием. А лучше обратитесь к Богу, — и, понизив голос, добавил: — Ко мне.

Прикосновение его сухих ладоней было как касание змеи. На безымянном пальце кроваво сверкал рубин. Генриху почудилось, что такую же каплю он видел у графа Рогге, но министр Эвиденцбюро давно ушел. Кабинет опустел. Снаружи о рамы плескалась вечерняя мгла.

Очередная неудача: как с госпиталем, как с ружьями, как со всем, что случалось в его нелепой жизни.

Генрих раз за разом пытался прикурить сигару, но искра тлела на кончике ногтя и не хотела разгораться. Как говорил Натан?

«Холь-частицы умирают, оглушенные ядом. Ты умираешь!»

Вздор! У Генриха в запасе целых семь лет. Но он, действительно, умрет, если как можно скорее не примет морфий — с последнего укола прошло одиннадцать часов. Одиннадцать! Можно ли выдержать больше?

От мысли, что выдержать придется, у Генриха холодела шея.

Сигара зажглась с пятой попытки. Хлопнула дверь кабинета, впуская чужой запах, силуэт, шуршание кожи о кожу. У турульского посла все та же ровная осанка, все тот же внимательный взгляд, чем-то похожий на взгляд Дьюлы — немудрено, раз они одной крови.

— Ваше высочество, — по-военному щелкнув каблуками, Медши с достоинством поклонился, макнув волосы в густую тень. Пламя свечей качнулось, Генрих тоже качнул головой — к горлу прыгнул кислый комок, и мозг запульсировал, щетинясь иголками мигрени.

— Рад, что вы откликнулись на мое приглашение, граф, — заговорил Генрих, стараясь быстрее перескочить через пустой официоз и перейти к сути. — И я благодарен вам за помощь и поддержку, которую вы оказываете мне в моих изысканиях.

— Я счастлив служить Спасителю, — Медши снова поклонился, коснувшись ладонью груди. — Мои старания есть результат вашей лояльности.

— А моя лояльность теперь зависит от ваших усилий, — натянуто улыбнулся Генрих, хотя улыбаться совсем не хотелось. — Мы, кажется, слегка повздорили в прошлый раз, но я не сержусь. Мне бы хотелось продолжить нашу дружбу.

— Как пожелает ваше высочество, — глаза Медши пуговично поблескивали, ощупывая взглядом массивные шкафы, книги, пресс-папье, бабочек под стеклянными колпаками. — Простите, если мои прошлые слова показались дерзкими. Но я лишь озабочен судьбой своей страны.

— Как я озабочен Империей, — глухо ответил Генрих, затягиваясь сигарой и надеясь, что тени и дым достаточно скрывают его неприлично-мокрое дергающееся лицо. — Понимаю. В Авьене сейчас неспокойно. Вы слышали об «аптечных погромах»? — он покачал головой, и в груди прыгнула, заскреблась морфиновая тоска. — Больницы закрывают, мой друг Бела. Изымают препараты, без которых создание ламмервайна невозможно.

— Я слышал, ваше высочество. И горюю вместе с вами.

— Нельзя останавливаться, когда мы так близко к разгадке. Нельзя отступить. Поэтому я хочу перенести лаборатории в Буду.

— Понимаю, к чему вы клоните, ваше высочество…

— Да, да. Как регент, я обязуюсь и дальше покровительствовать Туруле. Вы же взамен продолжите разработки на вашей земле, а иногда станете тайно переправлять в Авьен запрещенные здесь вещества, такие как цинк, мышьяк, сурьма… — Генрих прикрыл глаза и видел меж веками и глазными яблоками пульсирующие белые нити. Давай же! Скажи это! За этим ты позвал посла! Скажи вслух! — …морфий. Мы можем начать прямо завтра. Я позабочусь, чтобы все прошло гладко. И, разумеется, это только между нами.

Он перестал дышать, слушая, как мучительно громко колотится сердце.

Медши не отвечал.

В глубине дворца принялись бить часы, отмеряя очередной отрезок тоскливого ожидания.

Двенадцать часов!

Двенадцать с последней порции!

Генрих никогда не заходил так далеко.

Его стало знобить.

— Так что же? — нетерпеливо спросил он, разлепляя веки и с неприязнью отметив, что Медши слегка улыбается, словно поняв причину нетерпения.

— Я и турульский народ готов служить вам, ваше высочество, — ответил посол. — Но, к несчастью, мы тоже подчиняемся авьенским законам. Ни я, ни мои друзья-офицеры ничего не смогут сделать для вас, пока Турула не является независимым государством, а вы не…

«Император, — мысленно закончил Генрих, и покачнулся, услышав из-за портьер: — Слава императору Генриху! Авьен будет стоять вечно!»

Дрожа, он загасил сигару и принялся подниматься, упираясь кулаками в столешницу.

— Я понял вас, граф. Вас и ваших подельников. Всех, кто толкает меня на предательство. Всех, кто желает воспользоваться мной! Я не позволю! — он стукнул кулаком о стол, из-под манжет тускло плеснули искры. — Никогда! Никогда! Никогда! Подлый изменник! Вон!

Теперь он кричал, перегнувшись через стол, пытаясь перекричать бой часов в глубине Ротбурга, оглушающую пульсацию сердца, собственную боль. И когда Медши, все так же невозмутимо поклонившись, покинул кабинет, Генрих упал в кресло, в бессилии скрипя зубами и почти не чувствуя, как на щеках прожигают дорожки злые слезы.

Он больше не выдержит.

Не выдержит давления послов и министров: его разотрут в кашу как куколку бражника!

Не выдержит тяжелых взглядов.

Шепотков.

Глупых законов.

Пустой борьбы.

Собственного бессилия.

Он не выдержит без дозы морфия!

Отвернув голову, Генрих впился зубами в собственный рукав и тихо застонал.

«Лауданум, — сказал в голове тусклый голос Натаниэля. — Это облегчит воздержание…»

Генрих с усилием поднялся. Часы только закончили бой, а казалось — прошел еще час. Мигрень пилила череп тупой ножовкой, под ребрами настывал лед.