Альбедо

— Вы судите людей по себе, герр Штейгер, — ответила Марго, совершенно не удивляясь появлению столь странного гостя: коньяк притупил ее восприятие, сделал умиротворенной и безразличной. — В то время я была в безвыходном положении, и по вашей милости, хочу заметить.

— Ты и сейчас в глубокой заднице, — криво ухмыльнулся барон, и от ухмылки его нижняя губа треснула и налилась гнилой чернотой. — Его преосвященство ухватил тебя за холку, как сучку.

— Я отстаиваю интересы семьи!

— У тебя нет никакой семьи, кроме меня. Не называть же семьей этого глупого юнца, который вместо того, чтобы зубрить тезисы о царстве флоры, веселится в одном из кабаков на окраине Авьена? Слыхал я о таких местах: там собираются голодранцы и анархисты, и подается препротивное пойло. Впрочем, ничуть не хуже этого.

Он ткнул пальцем в бутыль. Марго откинулась на стуле и прокричала в приоткрытую дверь:

— Фрида, милая! Принеси еще рюмку! Не видишь, у нас гости?

Служанка поспешно внесла искомое и вышла, пятясь и во всю тараща глаза.

— Глупая девчонка! — сказала Марго, разливая коньяк. — Глядит на вас, будто на пустое место!

— Как сильные этого мира смотрят и на тебя, дорогая, — возразил барон и медленно, хрустнув суставами, сомкнул пальцы на рюмке. — А я — лишь твое отражение. Перефразируя одного галларского мошенника и маразматичного философа, скажу: пока ты мыслишь — я существую.

— Так выпьем за это! — сказала Марго и опрокинула рюмку.

По горлу — вновь, — обжигающим пламенем. Дрожащей рукой вытерла рот, и барон вытерся тоже, размазывая по губам и подбородку сочащуюся сукровицу, на белой манжете остались темные пятна, пахнущие землей и гниющей плотью.

— Но я ведь тоже создал тебя, дорогая, — продолжил фон Штейгер прежним пустым и ломким голосом. — Создал из боли и несбывшихся надежд, из обмана и страха. Я научил, как играть на человеческих слабостях, но урок не пошел впрок. Вместо того чтобы прижать этого кобеля епископа, ты, открыв рот, внимаешь его тявканью, и напиваешься в компании мертвеца.

— Иногда общество мертвых приятнее живых. Я устала от людей, герр Штейгер, от их грязных тайн и интриг, поэтому обществу епископа предпочту ваше, пусть даже в таком нелепом наряде.

— Пусть тебя не смущает мой костюм, — с достоинством ответил барон, оглаживая жабо и оставляя на крахмальной белизне кусочки кожи. — Так положено одеваться казначею ложи «Рубедо». Будь ты хоть немного внимательнее, увидела бы на портрете счеты в моих руках. Когда-то они значили очень многое…

— А теперь не значат ничего! — перебила Марго. — Вы банкрот, дражайший супруг. Все, что от вас осталось — крохотный счет в банке и эта развалюха!

Она неопределенно махнула рукой и, покачнувшись, упала грудью на стол. Бумаги смялись, и что-то звякнуло, блеснуло медной гранью.

— Не только, — сказал барон. — Есть еще ключ.

Марго неосознанно накрыла ладонью треугольную пластину и замерла, глядя в покривившееся лицо фон Штейгера.

— Хитрец однажды будет обхитрен, — медленно, едва выталкивая слова распухшим языком, заговорил барон, и голос его звучал, как тихий набат.

— Обманщик — обманут. В этом особняке хранится много чужих секретов. Ты переняла не только мое наследство, но и суть моей жизни. Чужие тайны… — он ухмыльнулся, и с губ снова потекла черная слизь. — Мы знаем в них толк. Подумай об этом, маленькая свинка. Подумай о потайной двери за моим портретом, куда ты прячешь своих блудливых клиенток, о пустотах этого дома. И… ищи.

Сказал — и дохнул на Марго земляной вонью, могильным холодом. Она вскрикнула и откачнулась. Пластинка скользнула под ноги, брякнула о паркет. И вместе с тем хлопнула входная дверь.

Сквозняк стегнул по ногам, остудил горячий лоб Марго, вернул в реальность. И вот уже нет никакого барона, напротив нее — пустой стул и две опустевшие рюмки.

А еще — Родион.

— Родион! — вскричала Марго и вскочила.

— Что это? — спросил он, бледнея. В протянутой руке — помятые бумаги.

…имущество Вашего батюшки… переходит господину Родиону Зореву… вступить в законные права… прошу подробнейше изучить…

— Я… — слабо сказала Марго и ухватилась руками за край стола. — Как ты вернулся? Когда?

— Только что. Доктор Уэнрайт отпустил меня повидаться с тобой, — ответил Родион бесцветно, но горло его дрожало, и рука дрожала, и тряслось в руке завещание отца. — Почему ты утаила?

— Я не успела рассказать…

— Почему? Ты? Утаила?!

Он качнулся и швырнул бумаги в лицо. Сквозняк подхватил их, закружил в сумасшедшей пляске. Склонившись над столом, Родион прикрыл глаза и тяжело задышал, распространяя вокруг душный запах спиртного и табака.

— Ты пьян, — сказала Марго и упала обратно на стул.

— Да, — не открывая глаз, ответил брат. — Как и ты, сестрица.

— У меня была причина.

— У меня тоже, — он разомкнул ресницы, и Марго увидела его взгляд — затуманенный, полный болезненного отчаяния. — Сегодня в госпитале впервые за эти четыре месяца умер человек.

Рассказ Родиона.

— А ведь ты мало рассказывала об отце, — заговорил Родион, тяжело опускаясь в освободившееся кресло и придвигая к себе початую рюмку. — Но я не виню тебя, Рита: ты и сама ничего не знала, только говорила, что отец хотел сделать этот мир лучше.

— Он хотел сделать мир лучше, — повторила Марго. — Подарить жизнь…

— Я тоже хотел, — кивнул Родион, рассеянно крутя в пальцах рюмку. — Быть похожим на отца. Хотя Авьен лишил нас памяти и родословной, я все еще пытался полюбить этот город, все еще надеялся на перемены…

Умолкнув, Родион выплеснул коньяк в глотку и тут же закрылся рукавом.

— Ты помнишь герра Шульца? — неожиданно спросил он, а потом продолжил: — Старый господин, который занимал палату в западном флигеле. Когда ты навещала больных, он никогда не лез вперед, спокойно дожидался своей очереди за лекарствами и обедом, но запомнил тебя, Рита. Он говорил, что ты похожа на его покойную дочь, которая умерла от чахотки. Он говорил, что лучше бы умер сам, но Господь дал ему отсрочку, и теперь осталось уповать лишь на него и Спасителя. Он говорил… — Родион запнулся, будто на миг потерял нить разговора, и качнул головой. — Да много чего еще. Герр Шульц был только одним из заболевших. И первым, на ком доктор Уэнрайт испробовал свой эликсир.

— Эликсир? — эхом повторила Марго.

И вспомнила коробки, подписанные по латыни, которые дозволялось трогать лишь пронырливому арапчонку, и острый запах медикаментов, струящийся из-под запертых дверей, куда не дозволялось входить никому из персонала.

— Лекарство от туберкулеза, — ответил Родион, глядя на Марго немигающим взглядом покойного барона. — Доктор Уэнрайт утверждал, что его еще рано тестировать на больных: до этого мы использовали белых мышей. Но потом резко изменил свое мнение. Я думаю, это случилось после визита кронпринца.

Сердце заколотилось в тревоге.

Генрих? Он был в госпитале? Как давно? Как он? Спрашивал ли ее, Марго?

Вопросы нагромождались в голове, кололи, просились наружу, но ни один так и не скатился с языка.

— Мы все верили ему, — сказал Родион. — И я, и доктор Уэнрайт. И ты, Рита. Так долго смотрели на солнце, что ослепли. Так близко подошли к огню, что обожглись. В тот день доктор Уэнрайт пришел растерянный и постаревший. Он без конца щипал себя за ус — а он всегда так делал во время волнения, — и повторял, что опыты на мышах проходят успешно, но он совершенно не уверен, пора ли переходить к опытам на людях. Повторял, что его высочество больше не хочет ждать и настаивает на немедленном использовании лекарства. «О, Харри так спешит! — говорил доктор Уэнрайт, в раздражении кружа по комнате. — Если бы мне дали еще немного времени…» Но времени не было, Рита. Ты знаешь, что чахотка выкашивает окраины Авьена, и если так будет продолжаться, то в скором времени разразится настоящая эпидемия. Поэтому герр Шульц предложил себя.