Альбедо

— Все будет хорошо, — бормотал Генрих, сглатывая кислую слюну. — Вздумал перечить мне, старый болван!

Теперь все позади, все будет как надо…

Присев на край кушетки, спокойно и деловито набрал дозу. Странное дело: руки почти не дрожали, и не было боли, несмотря на вздувшиеся волдыри, зато через секунду после впрыскивания — как раз, чтобы успеть зажать проколотую вену, — накрыла теплая волна. Она принесла шум морского прибоя, и приятное головокружение, и сладость на языке, а прочее и не заслуживало внимания.

Разве что несчастный Томаш…

— Том-маш?

Привстал, обводя мутным взглядом комнату. Паркет темнел угольными проплешинами. Бабочки шевелились — нанизанные на булавки, они пытались взлететь, и салон полнился сухим шорохом и треском. Старина Йозеф — полированный череп, служащий пресс-папье, — улыбался, как добрый друг, а его костяные зубы выстукивали злосчастную арию Casta Diva, которую так и не допела Ревекка.

Бедная, глупая Ревекка! Надо бы извиниться перед ней за несдержанность и грубость.

Идти было легко — паркет мягко пружинил под ногами. За дверью, сияя радугой на плюмажах, цепенели гвардейцы — игрушечные солдатики из детства.

— Как Томаш? — стыдясь, осведомился Генрих, пряча руки в карманах и пытаясь сфокусироваться на лицах, но различая лишь плавающие пятна — разноцветные, как крылья бабочек. — Я, кажется, слегка его подпалил…

— В порядке, ваше высочество! — донесся басовитый ответ. — Действительно, подкоптился. Доставили его к лейб-медику, не сегодня-завтра будет как новенький.

Генрих выдохнул с облегчением и толкнул дверь плечом.

В комнате супруги — непривычная тишина, лишь изредка прерываемая всхлипами. Заслышав шаги, Ревекка встрепенулась, подпрыгнула на тахте и замерла — раскрасневшаяся, заплаканная, не понимающая, куда прятать глаза и руки.

— Сидите, — сказал Генрих и присел рядом. — Вы сердитесь на меня?

— Я? Сердить? Как можно! — растерянно переспросила Ревекка, а взгляд уже затравленно скользнул в сторону, и губы — хотя и изобразили улыбу, — тут же задрожали и покривились, в уголке глаз блеснули слезы.

Генриха вторично обожгло стыдом.

— Я был несправедливо груб, — заговорил он, улыбаясь смущенно и ломко. — Такое поведение недостойно Спасителя и супруга. Я просто болен… и не в себе.

— Ах, так вы болеть? — она подалась вперед, пугливо коснулась мокрыми пальцами его лба, и тут же отдернула. — И вправду, горяч!

— Все будет хорошо, — Генрих взял дрожащую ладонь Ревекки в свои обожженные, истекающие сукровицей руки, совершенно забывая, что может навредить ей. — Но я зря измучил себя этой бестолковой борьбой с морфием, пытаясь доказать… И ради чего? — он пожал плечами, заглядывая в расширенные, влажные, пульсирующие зрачки жены. — Меня все равно отстранили от инспектирования, я потерял доверие отца, деньги, вас, верного слугу, а теперь еще стал закоренелым морфинистом… но мне почему-то совсем не страшно! Как будто летишь на салазках вниз по ледяной горке, и весело, и захватывает дух, и вовсе неважно, что ждет в конце! — Вздохнул и отпустил ее ладони. — Но ты ведь ничего не поняла, моя равийская глупышка.

— Отчего же! — прошептала Ревекка. — Я понимать…

Ее лицо, плавающее в тенях, казалось совсем не дурственным, и в чем-то даже миловидным. Полная грудь колыхалась под пеньюаром, складки выгодно подчеркивали бедра, и Генрих ощутил налившуюся в паху тяжесть.

— Забудь, что я наговорил, — сказал он, придвигаясь ближе и касаясь ее щеки — Ревекка зажмурилась, но не отстранилась. — Довольно печали и слез, хочу, чтобы ты улыбалась.

— Правда? — она распахнула глаза — все такие же влажные, серые, кроткие. У правого зрачка темнели коричневые крапинки — Генрих удивился, как не заметил этого раньше? — и просто ответил:

— Да.

Тогда Ревекка быстро, неумело ткнулась своими губами в его расслабленные губы. И замерла, ожидая ответа, не зная, что делать дальше — остаться или сбежать?

Генрих все понял и шепнул, опаляя дыханием ее щеку:

— Не бойся. Сегодня я буду нежным.

Потом скользнул ладонями под пеньюар.

Глава 3. Цугцванг[6]

Особняк барона фон Штейгер, Лангерштрассе.

Вернувшись, Марго велела принести ей коньяку. Горечь щипала за язык, в хрустальной рюмке плавился янтарь — ослепительно-яркий, как глаза Спасителя.

Нет, нет. Не думать о нем.

Не верить в глупую легенду, рассказанную епископом.

Не замечать стерегущий на улице экипаж с задремавшим кучером.

Не вспоминать о пузырьке, спрятанном в ридикюле…

…речь не идет об убийстве, баронесса, всего лишь об угасании…

— Фрау, изволите лечь? — появляясь в дверях, спрашивала услужливая Фрида.

Марго упрямо качала головой.

— Оставь меня! Если будут спрашивать, скажешь: баронессы нет дома.

— Но, фрау! Я ведь говорила, что его высочество…

— Знать не хочу никакого высочества! — Марго сжимала пальцами пульсирующие виски и снова подливала, снова глотала спиртное, давясь от непривычной горечи и спешки. Бумаги порхали под ее пальцами, пестрели чернильными завитками. Может, найдет где-нибудь знакомую всем авьенцам подпись Эттингена? Фамильный герб? Конечно, это было бы слишком просто: короли не оставляют неугодных улик и неугодных людей.

— Все ваша вина, господин барон, — кривясь от досады, говорила Марго. Портрет фон Штейгера темнел на противоположной стене: такой же насмешливый, отвратительный, надменный. — Зачем вы нашли меня в том приюте под Питерсбургом? Будто в насмешку наделили светским титулом, ни разу не выводя в свет! Сделали своей супругой, не пожелав сделать матерью! В наследство оставили долги и старый особняк! И теперь еще я влюблена в того, кто косвенно виновен в убийстве моего отца! — Марго болезненно оскалилась, качая перед глазами рюмку, и за хрустальными стенками кривился и потешался фон Штейгер. — Но вы тоже убийца, господин барон. Вы убили мою душу…

Опрокинула рюмку в горло и зажмурилась: из-под ресниц покатились жгучие слезы. Нет, не умерла душа, иначе не плакалось бы столь горько, иначе не рвалось бы сердце, истекая тоской по давно умершему отцу, по маленькому Родиону, по Генриху…

…— Хотите отомстить, баронесса? — сказал тогда Дьюла, и его змеиные глаза гипнотизировали Марго, не давая ни вздохнуть, ни ответить. — Отомстить за свою семью и прервать гнилой Эттингенский род? Возьмите эту настойку. Трех капель хватит, чтобы ее высочество никогда не смогло бы зачать наследника.

— Разве это не жестоко? — спросила Марго. — Лишать принцессу радости материнства?

— А разве не жестоко — лишать вас жизни и родового титула? — возразил епископ и вложил в расслабленную руку Марго запечатанный пузырек. — Добейтесь приглашения на бал, баронесса. А затем — свершите возмездие…

— Я не смогу, — простонала она вслух. — Не хочу!

И открыла глаза.

По комнате расходилась туманная зыбь. Тени углубились, затаились в углах. Огонек масляной лампы поблескивал, точно глаз морского удильщика. А портрет напротив пустовал: в раме отображался угол нарисованной гостиной, книги на открытых полках, изящно задернутые портьеры, но барона не было.

Марго озадаченно выпрямилось, но искать пропажу пришлось недолго: фон Штейгер сидел за столом.

Его скрюченные артритом руки лежали поверх бумаг, и перстни, впившиеся в распухшие пальцы, поблескивали разноцветьем камней. Драгоценности украшали и жилет старинного кроя, и запонки на ажурной сорочке. Голову, выглядывающую из кружевного жабо, венчал бархатный берет с пышным петушиным пером. А вот глаза не блестели, напротив — в них чернела непроницаемая мертвая пустота.

— Сможешь, — сказал фон Штейгер, и его искривленные губы едва заметно шевельнулись, словно произносить слова удавалось барону с большим трудом. — Однажды уже решилась на покушение, а потом и на блуд. Ты способна на многие скверные вещи, грязная свинка.

6

Zugzwang — «принуждение к ходу». Положение в шахматах, в котором любой ход игрока ведет к ухудшению его позиции.