Рубедо

— Простите, — смягчаясь, сказал он. — Я слишком взволнован… Моего отца могли убить и…

Слова застряли в горле холодным комом, сабля ударила по бедру, но шаг не сбился, спина не дрогнула, и Генрих втайне порадовался этому.

Он не дрогнул и тогда, в театре.

Маргит… где она теперь? На долю секунды, перед тем, как заметить нападающего, Генриху казалось, что он слышит ее голос. Он хотел найти баронессу в толпе, но все произошло слишком быстро.

Затылок мучительно заныл. Генрих скрипнул зубами и подумал, что самое время выпить.

— Вы поступили как настоящий мужчина! — меж тем тихонько ответила принцесса. — Это так… благородно.

— Вы думаете, Ревекка? — рассеянно ответил он, не осознавая, что назвал ее по имени.

Осмелев, она прижалась к нему плотнее и шепнула на ухо:

— Зовите меня Виви.

— Виви?

Принцесса хихикнула.

— Мы ведь супруги, а у супругов всегда бывают тайные имена. Мне рассказывала маменька. Будет мило, если вы станете звать меня «моя маленькая Виви»…

— Прекрасно, — пробормотал Генрих, заводя к потолку глаза. Толстощекие путти насмешливо взирали с высоты.

— А я буду называть вас «мой Коко».

— Я запомню, — с каменным лицом пообещал Генрих, изящно завершая круг и, разомкнув объятия, поклонился. — Благодарю, дорогая. Вы доставили мне удовольствие, но теперь позвольте покинуть вас ненадолго.

И, улыбнувшись гостям, вышел в буфет. В спину ему летела кадриль.

Выбирая между «Цвайгельт Классик» и «Санкт-Лаурент», Генрих подавлял остро вспыхнувшее желание бросить все к черту и сбежать к Марци.

Подальше от раздражающей музыки, гостей, глуповатой жены, от суеты и праздности, отравляющих его пустую и бездеятельную жизнь, но все больше увязая в ней; теряя силы в попытке балансировать между научными изысканиями и развратом, между желанием перемен и невозможностью достучаться до отца.

Лучше бы умереть в ту страшную грозовую ночь. Быстрая смерть куда милосерднее гниения заживо в фамильном склепе, называемом «домом». Его матушка давно поняла это и не скрывала отвращения к Авьену. Генрих видел ее, танцующую с императором: подтянутый стан, бриллиантовые звезды в волосах — густых и темных, как у баронессы фон Штейгер — «Стоит соскоблить позолоту, под ней окажутся язвенные струпья…», и где она теперь? Почему молчит? Проклятье! — изящно обнаженные плечи, такие беззащитные на фоне парадного мундира отца.

Только ради матушки он оставался здесь, живя от встречи до встречи, тоскуя без нее, как без морфия, и ради ее внимания отказываясь от привычных порций. Глотая «Цвайгельт», Генрих ревниво наблюдал за танцующими, и вздрогнул, услышав раздавшийся рядом голос:

— Ваше высочество?..

Склонившись в поклоне, Бела Медши — нахохлившийся ворон, — посверкивал снизу вверх умными и темными, как у всех турульцев, глазами.

— Вы тоже сбежали после первого же танца, граф? — любезно ответил Генрих, до дна осушая бокал и хорошо понимая, о чем пойдет речь.

— Хотел выразить признательность за это приглашение, — снова поклонился Медши, старательно выговаривая по-авьенски. Отороченный черным мехом ментик качнулся на плече, лунно блеснув посеребренными галунами. — Народ Турулы радуется вместе с вами и выражает надежду на ваше стопроцентное счастье.

— Жаль разочаровывать народ Турулы, но пока я чувствую себя счастливым где-то процента на два, — поставил опустевший бокал на стол, но лишь для того, чтобы лакей тут же заменил его на новый, наполненный до краев. — Не будем ходить вокруг да около, граф. Вы все еще ожидаете, что я изменю решение?

— Это бы осчастливило турульцев, ваше высочество…

— Пусть пока довольствуются имеющимся, — резко перебил Генрих. — При всей моей симпатии к вашей стране, я все еще являюсь авьенцем по крови и не готов предать корону.

— Речь не идет о предательстве, — мягко напомнил Медши, тоже принимая из рук лакея бокал. — Но под непосредственном покровительством Спасителя, — тут он приблизился и снизил голос, — моя страна могла бы обрести чуть большую независимость… равно как и вы сами, ваше высочество.

— Знаю! — Генрих нервно дернул плечом, вино омыло кровью стеклянные стенки, но не расплескалось — когда он успел отпить половину? — и на языке держался восхитительно пряный вкус.

Турульская корона — хорошая альтернатива безрадостному существованию в Ротбурге. Он никогда не был в стране, на чьем гербе расправила крылья мифическая птица Турула — сестра огненной Холь, — но жгучее, отчаянное свободолюбие этого народа было близким Генриху, и оттого еще более болезненным казалась невозможность принять предложение.

Невозможность и нежелание.

— Я все-таки наследник Авьена, — смягчаясь, негромко заговорил Генрих. — И не могу бросить страну в такой час, когда отцу угрожает опасность, а сами авьенцы страдают от эпидемий. А поэтому… — рука опять качнулась, и краем глаза Генрих выцепил в толпе танцующих фигуру матушки: изящно раскланявшись с отцом, она передавала руку следующему танцору, его сиятельству Конраду, любимому тестю, побрал бы его черт! — Поэтому, — повторил Генрих, — я вынужден отклонить ваше щедрое предложение, граф.

И плеснул остаток вина в горло.

Слизистую обожгло. Генрих задержал дыхание, смаргивая выступившие слезы. Черный силуэт турульца дрожал и распадался в прах. Наверное, в его крови тоже засел невидимый vivum fluidum.

— Ваше высочество? — услышал Генрих сдержанно-взволнованный голос Медши и, не слушая его, заглядывая в размытое лицо, произнес тихо и внятно, вытачивая каждое слово:

— Найдите формулу, граф. Поддержите мои начинания. Несколько капель ламмервайна — и вам больше не понадобится Спаситель. Никому. Никогда.

Он не слышал, что ответил Медши — в конце концов, о ходе экспериментов ему отчитывался Натаниэль, а граф лишь обеспечивал прикрытие от любопытных глаз епископа Дьюлы, — зато в короткую паузу между трелями флейт расслышал знакомый матушкин смех. Склонившись к ее плечу, старый волокита что-то нашептывал императрице на ухо. Вспыхнув, Генрих отставил бокал на край стола и, одернув китель, шагнул обратно в бальную залу.

Танцующие пары расступались перед ним. Привычно, повинуясь давно заведенному механизму: прервать танец, склониться в поклоне или реверансе, приклеить на лица улыбки, опалить восторгом и обожанием.

От каждого взгляда под кожей Генриха вспыхивало по искре, и, когда он приблизился к матушке, огонь вовсю гулял по венам.

— Ваше сиятельство, позвольте, — твердо проговорил он, небрежно разворачивая старика за плечо.

— Генрих! — едва шевельнула губами императрица, отшатываясь и бледнея. — Приличия…

— Сегодня устанавливаю я, — запальчиво докончил он. — Вы обещали мне второй танец, и вот я пришел взять обещанное.

— Конечно, ваше высочество, — тесть наклонил седую макушку. Его подбородок трясся, во взгляде блуждала растерянность. — Простите, что нарушил…

— Прощаю, — через плечо бросил Генрих, мягко подхватывая безвольную руку матери.

— Благословите!

— Во славу Господа и именем моим, — он притянул императрицу ближе и заглянул в ее застывшее лицо. — Вы редко держите обещания, не так ли?

— Ты сам покинул нас невежливо и преждевременно, Генрих, — она, наконец, справилась с волнением, и маска на ее лице разгладилась. — Хотя могу тебя понять. Карлу Фридриху пришлось вальсировать с невесткой, а она танцует как верблюд!

— Не забывайте, что говорите о моей жене, — с досадой ответил Генрих, втайне признавая матушкину правоту.

— Мое сердце разрывается, когда я говорю о ней. Гляди, гляди! — приникнув к сыну и заставив того вздрогнуть от сладкого смущения, она украдкой глянула на танцующих и недовольно сдвинула брови. — Нет ни изящества, ни такта. Ужасно!

— Зато изящество и такт в наличии у тестя. Он уже успел обаять вас?

— Ты ревнуешь, дорогой?

— Я? Ревную? — делано возмутился Генрих, но сразу же покаялся: — Ревную. А еще опасаюсь за вас.

— Из-за этого ужасного покушения?