Рубедо

Ротбург, церемониальный зал.

Под ослепительно-белым светом огромных электрических люстр Генрих чувствовал себя особенно неуютно. Может, и прав был отец, когда противился веяниям нового времени — в его кабинете не было ни телефона, ни электрического освещения. Теперь алая ковровая дорожка — как линия на ладони. И сам Генрих — выступающий под руку с новобрачной, вслед за оберцеремонимейстером и императорской четой, — открыт сотням оценивающих глаз.

Шли, точно на эшафот.

Невеста — нет, нет, теперь уже законная супруга в болезни и здравии, в горе и радости, пока смерть не разлучит их — Господи, помоги! — держала его под локоть с ощутимой опаской. Перчатка, обтягивающая ее ладонь, темнела от влаги, да и сам Генрих страдал от невозможности вытереть с шеи пот, от духоты и жажды, от зуда в стигматах и от того, что бал все-таки состоялся, как он ни настаивал на отмене.

— Никто из моих подданных не пострадал, — официально заявил его величество кайзер. — Кроме самого преступника. Его доставят в тюремный госпиталь, а после допросят и казнят. Торжественная часть во славу Спасителя и его супруги состоится сегодня же вечером.

И, оставшись наедине с императрицей и Генрихом, отметил:

— В конце концов, это не первое покушение. Бог милостив ко мне, в тот раз клинок наткнулся на металлическую пуговицу, и я отделался легким испугом.

— Тогда вам помог адъютант, дорогой Карл, — с дрожью в голосе напомнила Мария Стефания. Она была нездорово бледна, но держалась, как подобает императрице. — А сегодня — собственный сын. — И, помолчав, добавила совсем тихо: — А вы все еще не поблагодарили его за спасение.

— Какие пустяки, матушка, — в растерянности ответил на это Генрих, вздрагивая от гуляющего под кожей огня и неясного, почти сумасшедшего возбуждения. — Мой долг, как Спасителя…

— Ваш долг, сударь, заключается в служении Богу и империи, — резко перебил его кайзер. — Дарованная вам сила призвана защищать ваш народ, а не убивать.

— Я и защищал! — опешив, возразил Генрих. — Вас! Моего отца и императора Авьена!

— А заодно опалили бедняге полголовы. Ловить государственных преступников — долг полиции и солдат, и я спрошу с министров, отчего они не озаботились безопасностью. Но вы, сударь, — взгляд под нависшими бровями окаменел, — вы обязаны помнить о предназначении и сдерживать себя впредь! Иначе я буду вынужден согласиться с его преосвященством, что вы стали слишком опасны.

Слова засели в мозгу мигренозной иглой, и жгли, подобно стигматам.

Отец прав.

Дьюла отвратительно прав.

Он мог не сдержаться. Убить. Не только преступника, но и десятки безвинных людей!

«Вы Спаситель, ваше высочество, — всегда втолковывал учитель Гюнтер, хищно кружа подле маленького Генриха, когда тот по своей воле стягивал перчатки или жаловался на боль, и зловеще поигрывая розгой. — До означенного часа никогда — никому и никогда! Зарубите себе на носу! — ни при каких обстоятельствах, вы не должны причинять вред!»

Спаситель?

Чудовище!

В груди поднималось глухое отчаяние, воздуха не хватало и хотелось морфия.

Придержав саблю, Генрих тяжело опустился в обитое бархатом кресло по правую руку от императора и отметил, как равийская принцесса — а ныне кронпринцесса Священной империи, — совсем неизящно плюхнулась в соседнее. С ее припухшего лица не сходило выражение тупого испуга. Кого она испугалась больше? Нападающего? Или собственного супруга?

Генрих с досадой сжал подлокотники кресла, загоняя внутрь беснующийся огонь. И слепо глядел в потолок, пока гости подходили выразить почтение: сперва, конечно, тесть и теща — их сиятельства Конрад и Анна, престарелые и раздувающиеся от гордости и обожания. Теща все порывалась поцеловать Генриху руку, но ее быстро оттеснили в сторону, и место сейчас же заняли кронпринцессы Ингрид и Софья, прибывшие вместе с детьми и мужьями.

— Будьте счастливы, дорогой Генрих! — присела в реверансе круглолицая и очень похожая на отца Ингрид. — Господь благословил вас!

— А я просто рада видеть вас снова, — улыбалась Софья, не похожая ни на отца, ни на мать, а вовсе даже на бабку, из-за чего — Генрих знал точно, — матушка с прохладцей относилась к своей средней дочери.

— Надеюсь, вы подольше задержитесь в Авьене, — ответно улыбнулся он. — С вашим отъездом Бург опустел.

И не покривил душой: огромные залы, в которых они играли еще детьми, казались теперь холодными и обезлюдевшими, точно отсеки семейного склепа, в котором заживо похоронили Генриха. Дурацкие искусственные розы в прическе Ревекки Равийской напоминали могильные венки.

Генрих тоскливо отвернулся, вспоминая недавно отосланный на Лангерштрассе букет. Прошло два дня, а от баронессы ни слуху, ни духу. И он, не привыкший к молчанию, терзался неизвестностью и досадой.

Гости подходили и подходили: надменный и глуповатый Людвиг, правитель Вэймарского королевства, занявший трон каких-то полгода назад и этим весьма кичившийся перед Генрихом; его сиятельство Бела Медши, представитель Турульской знати, как всегда подтянутый и серьезный, похожий на нахохлившегося ворона; за ними — послы Галлара и Ютланда, министры, герцоги, графини…

В глазах разбегалась рябь от пышных нарядов, драгоценностей и орденов. Пестрели иностранные флаги. Над троном императора, вздыбив золотые перья, пылала Холь-птица, в ее глазах застыла рубиновая кровь.

Главное — выдержать первый вальс.

— Надеюсь, вы хорошо танцуете, дорогая, — негромко сказал Генрих, кланяясь супруге и аккуратно сжимая ее взмокшую ладонь. — Я по известной причине не столь часто вальсирую с дамами, но Спасителю простят некоторую неуклюжесть. А вам нет.

Ревекка вздрогнула и споткнулась на первой же ступеньке. Дурной знак: Генрих уловил едва взметнувшийся шепоток, который быстро заглушили первые аккорды виолончелей. Модное бальное платье, слишком открытое для ее фигуры и обнажающее широкие и полные плечи, волочилось по паркету шлейфом, а неудобные каблуки делали и без того высокую принцессу еще выше, и рядом с ней — Генрих видел это по лицам приглашенных дам, — он сам, худощавый и хрупкий, выглядел почти комично.

— Вы боитесь? — негромко осведомился он, глядя куда-то поверх плеча супруги. — Сожалею, но, поскольку вы приняли мое предложение, придется привыкать быть женой Спасителя.

— Я привыкнуть, — шепотом, с сильным акцентом ответила Ревекка, неловко подстраиваясь под ритм и все еще вздрагивая при каждом сжатии ее руки.

— Это радует, — сухо ответил Генрих, выдвигаясь на первый круг и свободно переходя на равийский. — Обратите внимание, дорогая, вы ведете… и не дрожите так, я не обожгу. Постараюсь. Не сильно.

Она снова задрожала и едва не сбилась, но выровняла шаг.

— Вы прекрасно владеете равийским, — робко заметила принцесса, должно быть, чувствуя себя свободнее, говоря на родном языке.

— Я знаю пять языков. Но вы все же неумелый танцор.

— Вы правы, ваше высочество. Я больше музицирую, нежели танцую.

— Вот как? — без интереса откликнулся он, скользя равнодушным взглядом по знакомым и чужим лицам, по лепнине на потолке и фигуркам путти[9]. — Наверное, и поете?

— И пою, — удивленно отозвалась принцесса. — Вам рассказал мой папенька?

— Мне рассказало ваше досье, — поймал спесивый взгляд Людвига — тот наклонился к миловидной графине и что-то шепнул ей, усмехаясь в усы, — и разозлился. — А правда, что два года назад у вас сорвалась помолвка? Я слышал, жених сбежал прямо из салона, и потом его поймали на Галларской границе, но так и не смогли вернуть?

Ревекка споткнулась снова. Резкий выдох — а, может, всхлип? ожег Генриху щеку, и он впервые за много часов поймал ее взгляд — растерянный, пугливый, — такой бывает у нелюбимой собаки.

— Вы знаете и это? — прошептала принцесса, ее голос предательски надломился.

Кольнуло стыдом.

9

Маленькие мальчики с крыльями, ангелочки.