Рубедо

— Вам откуда знать проблемы бедняков, ваше высочество? — осведомилась баронесса, и Генриху почудилась в ее голосе насмешка. — Вы по праву крови отхватили у жизни ее лучший кусок.

— Который давно встал поперек горла, — ответил Генрих. — Но вы, баронесса, тоже не бедствуете? Ваша семья…

— Моя семья погибла, — резко ответила женщина, черты ее лица по-лисьи заострились. — Я росла сиротой, ваше высочество, поэтому Родион — все, что у меня есть. Вряд ли вы знаете, каково расти без родительской любви.

— Высказав это, она вздрогнула, замерла, понимая, что снова сболтнула лишнее, и опалила Генриха испуганным взглядом из-под вуали. Пробормотала: — Простите… Вы затронули столь болезненную для меня тему… Ради Бога, я не хотела упрекать вас ни в чем дурном, и, конечно, не права…

— Конечно, — сдержанно сказал Генрих, волевым усилием подавляя вспыхнувший в нем протестный огонь. — Но иногда можно расти сиротой и при живых родителях. Но откуда бы это знать тем, кто судит о чужой жизни по фотографиям в газетах?

Пожав плечами, он остановил экипаж, и, первым спрыгнув на брусчатку, галантно распахнул дверцу со стороны баронессы:

— Простите, что не подаю руки. Это для вашей же безопасности, не хочу вас испугать.

— Испугать? — удивленно отозвалась она. — Но я совсем не боюсь вас. Разве можно бояться Спасителя?

Она оперлась о его плечо — рука ее оказалась маленькой и теплой, но хваткой, как у обезьянки, — и ловко выпорхнула из кареты.

Конечно, она не боялась. Иначе не угрожала бы его высочеству стилетом в клозете Бургтеатра.

По губам Генриха скользнула улыбка.

— Давайте условимся, — сказал он, — на время прогулки не упоминайте мой титул.

— Вы путешествуете инкогнито?

— По крайней мере, пытаюсь.

— Тогда позвольте совет? — баронесса поправила подол, приподняла вуаль и уставила на Генриха лукавые глаза. — Позаботьтесь о накладных усах и бороде. Сегодня ваши портреты встречаются на каждом шагу, вас сложно не опознать.

И в подтверждение своих слов указала на полотно, раскрашенное в цвета авьенского флага и растянутое над аллеей: справа на нем горела жарким золотом Холь-птица, слева улыбался сам Генрих.

— Я думал об этом, — сказал он и отвернулся. — Но все-таки надеюсь спрятаться.

— Где же? — красивые и ровные брови баронессы чуть изогнулись.

— В толпе. Идемте!

Надвинув котелок на лоб, Генрих уверенно двинулся по одной из аллей, которые рассекали зеленое море деревьев и то и дело прерывались островками, где оркестранты старательно наяривали на валторнах и трубах, ярмарочные зазывалы предлагали выиграть бутылку игристого за выбивание десяти мишеней.

— …кому имбирных пряников?

— Вкуснейший пунш по рецепту императорского шеф-повара!

— Альберт! Несносный мальчишка! Извольте сейчас же перестать мучить кошку!

— …вы видели избранницу? Когда я услышала последние новости, то так и упала без чувств!

— Ах, несчастье!

Поймав тяжелый взгляд Генриха, две модницы умолкли и прикрылись веерами.

И граждане Авьена — господа в шапокляках, дамы с зонтиками, гомонящие студенты, дети, военные, степенно прогуливающиеся старики, — перемешивались в пеструю и шумную живую массу.

Как реактивы в тигле.

Нет, кишащие микробы под микроскопом.

Сontagium vivum fluidum.

Генрих глубоко воздохнул — легкие тотчас опалило запахами духов и пота, выпечки и нагретой солнцем земли, — и двинулся навстречу толпе.

— Вы часто совершаете такие прогулки? — спросила баронесса, вертя головой по сторонам.

— Реже, чем хотелось бы, — ответил Генрих, пряча ладони в карманы пиджака, и заметил: — Мне нравится, что вы обращаетесь ко мне, не спрашивая на то позволения. Обычно по этикету мне приходится первым начинать разговор.

— Простите, — смутилась баронесса, замедляя шаг. — Я так неловка… Не зря мой покойный муж пенял на то, что я никогда не стану ему достойной парой.

— Вы ведь иностранка, — беспечно отозвался Генрих. — Наверное, в Славии иные обычаи. Один мой друг, заядлый путешественник, рассказывал, что в некоторых северных странах здороваются носами, а в Бхарате запрещено заводить третью жену, и поэтому, если приходит такая нужда, мужчины берут в жены дерево.

Баронесса звонко и непринужденно рассмеялась, чем заслужила полный недовольства взгляд от старухи в траурном чепце.

— Не пытайтесь выглядеть кем-то другим, — продолжил Генрих, улыбаясь пожилой фрау обезоруживающе-ярко, отчего та приоткрыла ссохшийся рот и забормотала молитвы. — По крайней мере, не со мной. Я ценю в людях открытость и честность. А вы?

— Доброту, — не задумываясь, ответила баронесса. — И готовность всегда прийти на помощь.

Она вдруг обернулась через плечо и нахмурилась. Генрих проследил за ее взглядом и обнаружил скользнувшее за балаганчик из желтых, красных и белых лоскутков пятно.

— Вы тоже видите его? — тихо осведомился он.

— Да, — шепнула баронесса, ловя его под локоть и косясь за спину. — Этот человек идет за нами от самых ворот.

— Это один из моих соглядатаев. Они крайне назойливы, но пока безвредны. Делайте вид, что ничего не происходит.

Баронесса испуганно кивнула и заметила:

— Должно быть, неприятно постоянно находиться под наблюдением.

— Вы правы, — согласился Генрих и, уступив дорогу симпатичной фрау в огромной шляпе с пышными перьями, увлек баронессу в сторону. — Я знаю место, где можно поговорить без посторонних глаз и ушей. Смотрите!

Баронесса вскинула голову, щурясь на чисто-синее небо. В нем, расцветая алыми соцветиями, покачивались вагончики колеса обозрения.

Генрих ускорил шаг, аллея раскрылась и ввела к низкому заборчику, за которым медленно вращался гигантский обод.

— Один круг! — Генрих бросил карусельщику двадцать гульденов. — Остальное оставь себе! В честь его высочества и во славу его!

И, приоткрыв баронессе дверцу кабинки, осторожно подсадил ее и вспрыгнул следом.

Под ногами плавно качнулась опора, заскрипел обод, подбрасывая кабинку вверх. Генрих ухватился за витую спинку стула и подвинул его баронессе:

— Присядьте.

Она боком опустилась на самый краешек, придержав турнюр и поправив оборки. Генрих опустился напротив и с удовольствием отметил аккуратную сервировку, обложенный льдом графин с плещущейся рубиновой жидкостью на дне и полное отсутствие посетителей за двумя другими столиками.

— Желаете вина, баронесса? — предложил он, с удовольствием встряхивая графин и наблюдая, как земля за стеклом постепенно уплывает вниз вместе с крикливыми зазывалами, шумными толпами и назойливыми преследователями, отчего в желудке поднималась щемяще-приятная волна, отдаленно напоминающая эффект от укола морфием. И так же, как после укола, отступала тревога, сменяясь ощущением расслабленности и полета.

— Я предпочла бы кофе, ваше высочество, — тем временем ответила баронесса.

— Сожалею, — без сожаления ответил Генрих и плеснул вино в бокалы. — Но сегодня весь Авьен празднует мою грядущую помолвку и желает счастья. Вы ведь желаете мне счастья, не так ли?

— Конечно, — она сжала бокал. — Пусть ваша семейная жизнь будет безоблачной, ваше высочество!

— Amen, — ответил Генрих и сделал глоток.

Вино приятно охлаждало, играло терпкостью на языке, что отчасти гасило его внутренний пожар. Генриху захотелось набрать полные горсти льда и растирать их в пальцах до тех пор, пока по запястьям не потекут щекочущие ручейки.

— Отсюда открывается прекрасный вид, — заметила баронесса. С ее лица пропала прежняя настороженность, в глазах блуждали огоньки.

— Вы здесь впервые?

— О, да.

— Тогда наберитесь терпения. Скоро мы поднимемся над деревьями, и вам откроется поистине захватывающее зрелище.

— Я вижу! — легко отозвалась она, жадно выхватывая убегающую вниз зелень, яркие пятна палаток меж ними и вспыхивающий над крышами шпиль кафедрального собора Святого Петера. — Авьен очень красив!

— Думаете? — спросил Генрих, в свою очередь любуясь мягко очерченным профилем баронессы, задорно вздернутым носиком и живым румянцем щек.