Рубедо

Баронесса что-то ответила. Адвокат поймал ее руку и долго мял, раздуваясь от самодовольства. Видимо, все шло по плану: изменить статью, добиться перевода обвиняемого в более комфортные условия. Между тем, рука баронессы перекочевала в руку полицейского инспектора — всего лишь проявления галантности, и только! — но поцелуй показался Генриху чуть более откровенным, чем положено по этикету, и это вызвало в нем саднящее чувство ревности.

Поглаживая зудящие ладони, он ждал, когда баронесса останется одна, но проклятый полицейский все никак не отпускал ее и взялся проводить до угла Бундесштрассе, придерживая под локоть так, как позволяют себе или друзья, или любовники.

— Разворачивайся, милейший! — сердито прикрикнул Генрих на кучера. — И за той фрау!

Карета качнулась, пружиня на рессорах, и подкатила к баронессе чуть раньше другой, показавшейся из-за угла. Спрятав лицо в поднятый воротник, Генрих затаился в глубине, почти не дыша и чутко прислушиваясь к разговору.

— Позаботьтесь о нем, Отто. Вы обещаете?

— Вы можете рассчитывать на меня, Маргарита. Сегодня и всегда.

Баронесса впорхнула в экипаж, и вместе с ней вплыл запах фиалок и тонкий шлейф сигаретного дыма. Из-под изящной вуали блеснули испуганные глаза. Она приоткрыла рот, вжимаясь в спинку сиденья, тогда Генрих сдвинул шляпу на затылок и четко произнес:

— Не пугайтесь, баронесса. Вы узнали меня?

Крылья ее тонкого носа затрепетали, подчеркнутая грудь приподнялась и опустилась в глубоком выдохе. Экипаж тронулся, покачиваясь и подпрыгивая на мостовой.

— Да, — тихо произнесла баронесса. — Еще бы не узнать, когда ваши портреты сегодня вывешены по всему Авьену, — и, колко стрельнув глазами, учтиво добавила: — ваше высочество…

— Тогда, вы помните уговор? — осведомился Генрих, ловя ее настороженный взгляд. — Я обещал, что с вами скоро свяжутся мои люди, но вместо этого решил встретиться лично.

— Весьма польщена, — пробормотала баронесса, и Генрих приподнял бровь.

— Вы как будто иронизируете?

— Я? — голос преломился удивлением, но сразу же выровнялся: — О, нет-нет! Не думайте так! Просто от растерянности не подберу слова… — она дернула ртом в беспокойной усмешке. — Конечно, эта встреча столь неожиданна!

— Я напугал вас? — ответно улыбнулся Генрих. — Не все же вам одной заставать людей врасплох, — и, заметив, как окаменели ее скулы, добавил:

— Я только хотел узнать, как продвигается дело вашего брата.

— О! — расслабленно выдохнула баронесса, вновь расцветая улыбкой. — Я не ждала, что вы исполните обещание столь быстро… — и, испуганно дрогнув, тут же добавила: — Вернее, я верила в вас, ваше высочество, вне сомнений! Но все случилось так внезапно… Я пришла навестить Родиона, и обнаружила его не в той ужасной камере, куда его закрыли после ареста, а в чистой комнатке на верхнем этаже. Правда, дверь и окна забраны решетками, но зато нет ни клопов, ни крыс, и у него чистая постель и хорошая пища, — она говорила все быстрей и уверенней, славийский акцент добавлял тембру пикантность, под вуалью пунцовели щеки — тронь и обожжешься. На всякий случай Генрих сцепил пальцы в замок. — Как же он обрадовался, ваше высочество! У меня разрывалось сердце при виде моего бедного Родиона, ведь это все, что у меня осталось… ах, если бы вы знали! А после мы говорили с герром Нойманном… — она перевела дыхание и осторожно подняла круглые глаза. — Я вас не утомила?

— Нисколько, — откликнулся Генрих и, мельком глянув в окно — они пересекали Эдлитгассе, — крикнул кучеру: — Давай-ка к Пратеру, милейший! — а после обратился к баронессе: — Вы не против небольшой прогулки? Если, конечно, вас не ждут более важные дела.

— Ах, нет! — быстро ответила баронесса. И, видимо, испугавшись, что ее снова не так поймут, поправилась: — Конечно, я не против и полностью в вашем распоряжении. В конце концов, вы делаете для меня так много…

Царапнула совесть — ведь из-за тебя арестовали мальчишку, да, Генрих? — и он, маскируя неловкость живым участием, заметил:

— Это мой долг как наследника и Спасителя. Однако продолжайте. Как вам показался герр Нойманн?

— Изрядным пройдохой! — весело откликнулась баронесса. — Простите, если говорю это столь прямо, ваше высочество. Мне показалось забавным, что его нисколько не смутило обвинение, и даже, казалось, обрадовался этому.

— Слышал, герр Нойманн обожает запутанные дела, — вставил Генрих, украдкой разглядывая точеную шею и красивые скулы собеседницы. Глаза, затененные вуалью, сверкали живым огнем. — Что он предложил?

— Признаться, что Родион был в салоне на Шмерценгассе. В первый раз с непривычки перебрал вина, поэтому и не заметил, как кто-то из собутыльников подкинул ему гнусные памфлеты. Мол, злоумышленник испугался облавы и предпочел скинуть улики. Конечно, Родион сперва возмутился, принялся доказывать, что и не думал кутить в борделе и тем более не пил никакого вина, но герр Нойманн сумел ему доказать, что лучше прослыть повесой, нежели государственным преступником. Тем более, если таким образом удается покрыть настоящего…

Тут баронесса осеклась и посмурнела. Искрящаяся радость во взгляде сменилась тревогой, затем задумчивостью. Генрих снова почувствовал себя неуютно и спрятал руки за спиной.

— Что же вы? — подбодрил он. — Продолжайте, очень интересно, чем закончился разговор.

— Конечно, — баронесса очнулась, встряхнув головой, поправила съехавшую шляпку. — Герр Нойманн запросил характеристику на Родиона, и уже получил заверения от профессуры, что она будет положительной.

«Натаниэль, — подумал Генрих. — Конечно, он в красках расхвалит мальчишку, даже если ни дня ему не преподавал».

— И за все это, — продолжила баронесса, снова светлея лицом, — я обязана вам, ваше высочество! О, как же я была неправа и поспешна! Меня терзает стыд, что я тогда напала на вас в театре… вы были бы трижды правы, если бы отправили меня на эшафот! — голос дал осечку, но тут же выправился: — Однако пожалели несчастную женщину. Ваша доброта и щедрость не знают границ! Я буду молиться за вас перед Богом!

— Пустое, — натянуто улыбнулся Генрих. — Не нужно за меня молиться, баронесса, мне это не помогает.

Экипаж миновал особняки, украшенные угловыми башнями и фахверковыми элементами, и белый камень стен сменился зеленью искусственного оазиса, над которым горбом повисло колесо обозрения.

— Вы знаете, — сказал Генрих, — в отдаленных уголках парка до сих пор разрешено охотиться. Однажды я подстрелил здесь редкого белого оленя. Среди охотников бытует поверье, будто тот, кто его убьет, умрет раньше срока и не своей смертью… Ерунда, конечно!

— Я не люблю охоту, — быстро ответила баронесса. — Бедных зверушек травят собаками и гонят на верную смерть.

— Охота — это спорт, азарт, победа, наконец! — возразил Генрих.

— И побеждает всегда охотник. Вам не кажется, что это нечестно? У зверей нет ни малейшего шанса, тем более, если место их обитания ограничено заповедником вроде этого, — она дернула подбородком, указывая на аллеи, запруженные прогуливающимися толпами. Среди аккуратно постриженных кустарников яркими пятнами выделялись крыши ярмарочных палаток, где можно было купить имбирные пряники и яблоки в карамели.

— Жизнь вообще несправедливая штука, — заметил Генрих, разглядывая прогуливающихся джентльменов, с жаром о чем-то спорящих, крикливых мальчишек, устроивших на аллее игру в догонялки, молоденькую фройлен, покорно семенящую вслед за старой ведьмой — глаза девушки были скромно опущены вниз, но Генрих отметил приятную округлость щечек, белизну кожи и нежный глянец губ. Усмехнулся, потрогал стигматы через перчаточную ткань, и повторил: — Несправедливая и жестокая. Кто-то рождается богачом и всю жизнь купается в роскоши, а кто-то рождается в нищете и, даже будучи одаренным умом и талантом, никогда не достигнет высот, ограниченный собственным социальным статусом, как кандалами. На фоне того, как от голода и болезней ежегодно умирают сотни авьенских граждан, убийство диких зверей кажется меньшим злом.