Рубедо

Родион был ее личной свечой, разгоняющей однообразие будней, и единственным источником тепла и света, о который Марго не боялась обжечься. Он напоминал о потерянной жизни и о том, кем она была когда-то. Взрослея, Родион все больше походил на отца, и Марго мечтала, что однажды передаст ему стилет — вещь, которую она смогла забрать с пепелища и который умудрилась спрятать под половицей, а потом пронести с собой в супружеский дом…

— Эй, с тобой говорю! Не слышишь, что ли?

Марго встрепенулась, метнула испуганный взгляд на смотрителя. Его крепкие ноги, обтянутые белыми гетрами, напоминали кегли, и так же деревянно постукивали каблуками о паркет.

— Почему не работаешь?

Смотрителя недобро сощурился, и Марго быстро присела в книксене, невразумительно мыча под нос.

— Выговорю я Хельге, — ругнулся смотритель. — Знал бы, что ее сестра умалишенная, не согласился бы на подмену. Долго она болеть собралась?

Марго с готовностью затрясла головой.

— Хорошо, если не долго, — ворчливо ответил смотритель. — Будет бездельничать — выгоню. И работу проверю. Хоть соринку увижу — сестру жалованья лишу. Поняла?

Марго закивала: поняла.

— Ступай!

Подобрав щетки, Марго бросилась к уборным.

Ей не составило большого труда втереться в доверие к обслуге Бургтеатра. Разговорчивая и бойкая Хельга, отвечающая за чистоту клозетов, с охотой обменяла один рабочий день на три с половиной сотни новеньких гульденов.

— Не знаю, для чего вам, фрау, — хихикнула она, ловко пряча купюры в лиф, — но коли напала такая блажь, то воля ваша.

— Сошлись приболевшей, — наставляла Марго. — Я подменю тебя в день премьеры. Потом же будь осмотрительна, если по городу поползут какие-либо тревожные новости, не медли — езжай на Лангерштрассе, назови свое имя и горничная вынесет еще две сотни на дорогу. Тогда собирай вещи и уезжай из Авьена.

Хельга странно глянула на баронессу, но вопросов не задала.

Черной работы Марго не боялась. Приютских девочек готовили в горничные, и высшей удачей считалось попасть в дом к богатым или не очень, но обязательно добрым господам. Марго давно перестала верить в сказки и больше всего ненавидела дни, когда их, аккуратно причесанных и наряженных в скромные платья, выстраивали перед будущими хозяевами. Марго чувствовала себя экзотическим насекомым, пойманным в склянку и выставленным в кунсткамере: ее рассматривали с холодной оценкой, не стесняясь обсуждать, насколько миловидно личико, блестящи ногти и зубы. Иногда она ловила на себе странные взгляды мужчин — ощупывающие, скользкие, будто проникающие под платье. И каждый раз молилась: не сегодня! Пожалуйста! Не меня!

Господь милостиво хранил Марго долгие пять лет. А потом молитвы помогать перестали.

В уборной витал аромат гладиолусов. Склянка с туалетной водой стояла тут же, на трюмо, рядом с графином. Марго запалила масляную лампу, и в зеркале отразилось ее лицо — бескровное, с тревожно распахнутыми глазами.

Марго задержала дыхание, справляясь с накатившей слабостью, сложила руки и ощупала кожаный чехол, нашитый под рукав. Чтобы вынуть стилет, достаточно одного движения. Знай это покойный барон, не был бы столь беспечным в первую брачную ночь, когда Марго едва не отхватила новоиспеченному супругу ухо.

«Но убить у тебя не хватило силенок, — шепнул знакомый голос. — А теперь и подавно. Тебя накажут, Марго. Но не побьют, как сделал в свое время я, а будут пытать. Тогда смерть покажется наилучшим выходом…»

— Замолкни! — прошипела Марго и, зажмурившись, царапнула ногтями запястье.

…Жизнь моя дешевле, чем булавка, но что сделают моей душе, когда она бессмертна…?

Голос оборвался хихиканьем, Марго вздохнула и отступила к дверям. Здесь, в незаметной нише, занавешенной пестрой, в цвет обоев, драпировкой, хранились щетки и ведра. Отсюда хорошо просматривалось трюмо, пуфики, журнальный столик со свежей прессой и вазой с живыми, лишь утром срезанными гладиолусами, и пестрая, в манджурском стиле, ширма.

Приятное место для отправления естественных надобностей.

Губы дрогнули, но так и не сложились в усмешку: снаружи торжественно грянул оркестр.

Марго замерла, борясь с желанием броситься к парадному входу, в толпу поджидающих гостей, увидеть, как в окружении гвардейцев на алую дорожку ступает императорская чета…

Не торопись, Маргарита. Однажды ты уже поспешила и лишь усугубила ситуацию. Хорошо, если еще не взяли под постоянный и неусыпный контроль полиции, как грозил инспектор Вебер.

Сосущая тревога скрутила желудок. Стиснув зубы, Марго ждала, пока снаружи не стихнет музыка, восторженные голоса, торопливый топот, пока не захлопают двери партера, и первый звонок не возвестит о готовности начать премьеру.

Только тогда Марго выскользнула из уборной и опасливо, ступая по краю ковровой дорожки, просеменила к дверям.

В приоткрытую щель хорошо виднелся битком забитый партер и бенуар, край сцены и пустая ложа, драпированная все тем же алым бархатом. Пустовали массивные кресла, украшенные золотыми вензелями, и тяжелые портьеры не колыхнулись даже после второго звонка.

«Они не приехали», — обожгло догадкой.

Ладони взмокли, кровь бросилась к лицу, и Марго отклонилась, боясь, что кто-то из партера — инспектор Вебер? Пошел ли он на премьеру один? А, может, не один, а с более сговорчивой дамой? — увидит ее заалевшие щеки.

Тогда к дьяволу подготовку, полные мучительных сомнений ночи, риск оказаться раньше времени узнанной и пойманной…

«К дьяволу, — повторил покойный муж. — Для шлюх и отступников в аду приготовлен отдельный котел. Мы встретимся там, грязная свинка. Мы будем оба гореть!»

Застонав, Марго коснулась пальцами груди, но так и не осенила себя крестным знамением, молитвы не вспоминались.

Сегодня она окончательно отступилась от Бога. Сегодня она совершит великий грех!

Гимн грянул, заставив Марго подпрыгнуть. И вслед за ней партер захлестнула шелестящая волна — кринолинов и фраков, атласа и бархата, шляпок и вееров, — зрители вставали со своих мест, торопясь приветствовать его величество кайзера.

— Боже! Храни императора! — многоголосье хора эхом отразилось от купола и стен. — Нашего доброго Карла Фридриха! Живи долго, наш император, в ярчайшем блеске счастья!

А вон и он сам — осанистый и степенный, в белоснежном кителе, опоясанном атласной лентой. Золото искрится на эполетах и Ордене Золотого Руна, круглые щеки окаймлены бакенбардами, усы приподняты сдержанной полуулыбкой. Отсюда он — далекий и блистающий, — как сахарная фигурка на свадебном торте.

— Счастье и слава нашей милой императрице! Пусть благодать прольется с небес на всю династию Эттингенов!

Но кресло по левую руку от императора — то, которое должна занять императрица, — пустует, зато по правую стоит наследник — такой же сахарно-белый, как и кайзер, с алой лентой через плечо, с той же дежурной полуулыбкой, но совершенно не похожий на его величество. Кронпринц стройнее, выше, щеки и подбородок выбриты совсем не по авьенской моде, и волосы — как отголосок пожара.

— Благодать Божья в руках Спасителя! Даруй любовь и благословение, пусть твой божественный свет озаряет империю! Авьен будет стоять вечно!

— Слава Спасителю! — покатился по рядам робкий шепоток, а потом все смелее, громче. — Благослови, Боже!

Спаситель поднял руку. Улыбка, как приклеенная, не сходила с его лица. Глаза янтарно блеснули и обратились прямо в пылающее лицо Марго. Она поспешно закрыла дверь и привалилась к ней спиной, заглушая аплодисменты. Сердце отчаянно колотилось, в горле комом стояла злость.

Ничто не остается безнаказанным.

Ни подлость, ни лжесвидетельство, ни человеческая жестокость, ни равнодушие. За каждый поступок надо отвечать, и если Бог не призывает к ответу, то призовет она, Марго. И свершит суд по своему разумению и справедливости.

Гимн смолк. Раздался третий звонок, и узкая полоска света, пробивающаяся сквозь щель, померкла.