Рубедо

«Нигредо, — слышался чужой и гулкий голос, отдававшийся эхом от сводчатых стен. — Здесь происходит растворение ртути и коагуляция серы, здесь материя распадается на частицы, смешивается, гниет, как компост. Запомни, золотой мальчик: все начинается с распада, со вкуса горечи и гнили, когда весь мир заражен тоской и тьмой, когда единственным выходом из бесконечно меланхолического круга является смерть. Пройди сквозь нигредо, не задерживаясь, иначе останешься пеплом…»

Тогда, от жара и духоты, от боли в обожженных ладонях, Генрих потерял сознание, и после не помнил, кто говорил эти странные слова. Да и слышал ли он их на самом деле? Епископ Дьюла двое суток сидел подле его постели и говорил о предназначении, о Господе, своею милостью одарившим Генриха, о том, что за исполнением Его воли следит всесильная ложа, и что без позволения греховно пытаться изменить течение трансмутации, о неизбежной и жертвенной смерти — «ибо прах ты и в прах возвратишься»…

Генрих слушал. И ненавидел его.

Сейчас все немного изменилось. Осталась печная топка с чугунной изразцовой дверцей, те же тигли, различные резервуары для приемки использованных веществ, новомодные микроскопы. И страха не было: Генрих давно свыкся со смертью и окружил себя ею — мертвыми бабочками, черепом на письменном столе, охотничьими трофеями, испытывая к смерти болезненную тягу, чем-то сродни тяги к морфию. Но все-таки под коростой привычек и серых будней тлела крохотная надежда на перемены.

— Вы узнали, что вызывает эпидемии? — осведомился Генрих, усаживаясь на табурет и стягивая зубами перчатку. С ногтя сорвалась искра и подпалила масляный фитиль. Желтый свет заплясал по стенам, лег на забронзовевшее лицо Натаниэля.

— Пока лишь то, что известно и авьенцам, — ответил он. — Чумную и туберкулезную палочку, холерный вибрион… только это последствия, а не причина.

— Мне нужна причина, — жестко сказал Генрих. — Я хочу покончить с этим раз и навсегда. Не из-за страха смерти… вернее, не только поэтому. А потому, что через сто лет после моей смерти начнется еще одна эпидемия. И еще одна. И еще. Чума, туберкулез, холера — не важно! Мир заражен. И Спаситель — не панацея, что бы ни проповедовал Дьюла и вся ложа «Рубедо».

— Я слышал, они все еще пытаются создать ламмервайн.

— Мы тоже, — откликнулся Генрих.

Умолк, рассматривая зарубцевавшиеся ладони — со временем кожа стала нечувствительна к огню и восстанавливалась достаточно быстро, вот и от недавней вспышки почти не осталось следа.

— Эликсир бессмертия — миф, — Натаниэль тоже опустился на стул и стащил с головы пробковую шляпу. Его волосы, густые и светлые, переходили в аккуратные бачки. — А я верю в науку и медицину. Сейчас очевидно, что далеко не все из инфекционных заболеваний вызваны известными нам патогенами. Так, например, галларский ученый не смог найти агент, вызывающий бешенство, и предположил, что этот патоген слишком мал, чтобы увидеть его в микроскоп. Об этом я и хотел сказать тебе, Харри.

— Полагаю, не только это.

— Да, — Натаниэль склонил голову. — Другой микробиолог изобрел фильтр, поры которого меньше бактерий. С помощью него можно полностью удалить бактерии из раствора, а прошедший сквозь фильтр материал есть не что иное, как новая форма инфекционных агентов. Его назвали «сontagium vivum fluidum» — растворимый живой микроб.

— Почему об этом не знают в Авьене? — раздраженно осведомился Генрих. — Пока Галлар и Ютланд развивают науку, мы погрязаем в средневековье!

— Открытие случилось совсем недавно, — развел руками Натаниэль. — И требует тщательной проверки. К тому же, политика его величества…

— К дьяволу политику его величества! — Генрих сжал кулак, сдерживая рвущееся на свободу пламя. — Он считает высшей мудростью поддерживать привычный уклад жизни, даже если эта жизнь летит к чертям быстрее паровоза!

— Так что же, революция?

— Отнюдь, — Генрих поубавил пыл и откинулся на стуле, пытаясь выровнять дыхание, все еще чувствуя нервную дрожь во всем теле. — Кровопролития я не допущу. Но это неизбежно случится, если ничего не сделать сейчас. Пламя сжирает империю. Авьен — такой же смертник, как я сам.

— У нас еще семь лет, — быстро перебил Натаниэль, доставая из внутреннего кармана бархатный чехол. — Помнишь, я говорил, что наш проводник в Бхарате подхватил малярию? Я взял у него кровь, чтобы наблюдать за развитием инфекции. А потом вспомнил про фильтр и пропустил материал через него. И обнаружил что-то еще, кроме возбудителей болезни.

Натаниэль сдвинул брови и положил чехол на колени, разглаживая его темными, как у арапа, руками.

— Этот самый vivum fluidum? — спросил Генрих.

— Возможно. Не знаю. Не спрашивай, Харри. Я должен все сопоставить и все изучить. Потому что, представь себе, я взял кровь и у своих помощников и коллег, чтобы проверить, не заразились ли они.

— И?

— Не заразились, — ответил Натаниэль. — По крайней мере, не малярией. И ничем из известных нам инфекций. На самом деле, они были здоровы, как быки, и сейчас такие. Но то, что я обнаружил в крови больного проводника… этот растворимый живой микроб… он присутствовал и у них, Харри. И еще у двух сотен обследованных мною людей из Бхарата и Галлара, — помолчал и добавил. — И у меня самого.

— Ты болен? — волнение жгуче ущипнуло за грудину. Генрих поспешно натянул перчатку и наклонился вперед, пытливо вглядываясь в скуластое лицо ютландца.

— Я не могу пока утверждать однозначно, — сказал Натаниэль. — Но уже взял анализ крови у трех десятков студентов. Если наличие vivum fluidum подтвердится и у них, то… — он пожал плечами, точно оправдываясь, — хотя выборка еще не столь велика… но это легко проверить, было бы время и желание. Боюсь, что-то живет в нашем теле, затаилось и ждет своего часа. Боюсь, ты окажешься прав, Харри. Весь мир может быть заражен.

Настала обволакивающая тишина. Такая случается перед грозой. Генрих чувствовал, как волоски на его теле поднимаются, точно под воздействием электричества.

Все начинается с распада.

Вспыхнувшая когда-то эпидемия чумы не закончилась со смертью Генриха Первого, а лишь запустила цепную реакцию, вложила в людей vivum fluidum, постепенно зреющим в них и пускающим ростки, когда приходило время.

Но как же насчет Спасителя?

— Как насчет меня? — спросил Генрих вслух.

— Это и хочу выяснить, — Натаниэль вынул из чехла стеклянный шприц и вопросительно поднял на Генриха глаза. — Ты позволишь? Я должен, наконец, понять, насколько прав… или насколько ошибаюсь.

Королевский Бургтеатр.

Когда с главной лестницы выкатился алый язык ковровой дорожки, Марго — в простом платье, незаметная, как и подобает слугам, — опасливо отступила в тень.

Мимо, под звуки новомодного вальса, текла беспечная и яркая авьенская жизнь: кавалеры во фраках, дамы в длинных, до полу, вечерних платьях, с брошками в виде изящных колибри, с драгоценными диадемами на головах или в огромных, почти с мельничное колесо, шляпах, украшенных перьями и натюрмортами из фруктов. Марго следила за ними настороженными глазами и представлялась себе той девочкой из приюта, что осталась в далеком прошлом, и о которой — она надеялась, — не вспомнит никогда.

«Ты ничуть не изменилась, маленькая оборванка», — хихикнул покойный барон.

— А кто сказал, что я хочу меняться? — зло процедила Марго и тронула спрятанный в рукаве стилет.

Приютское воспитание так и не сделало из нее леди. Марго всегда держалась особняком, и, хотя довольно легко сходилась с приютскими девочками, дружить не спешила, но и на конфликты не шла. К рукоделию интересов не проявляла, к музицированию талантов не имела, зато отлично управлялась на кухне. Надо было видеть, как Марго с недетской сосредоточенностью — раз, два! — рубила головы цыплятам. При этом ее личико не выражало ни радости, ни сострадания: взгляд обращался внутрь, она будто каменела, превращаясь в какую-то другую, никому не знакомую Маргариту. И только, встречаясь с братом, оттаивала снова.