Страница 2 из 13
– Не-е-ет, – погрозил пальцем в ответ толстяк, жизнерадостно улыбаясь. – Ремесла нам не нужно! Вы нам искусство подавайте! Чтобы настоящее! Культурку, так сказать. Ремесленников я и за тридцать талеров найму…
– О, Создатель! – саркастически скривил губы Виллендорф, когда за бургомистром захлопнулась дверь мастерской. – Культурку… Скажет же!.. И для такой деревенщины я вынужден растрачивать свой талант! Да они же не отличат свиньи от Афродиты!.. Или лучше сказать: свинья им будет предпочтительнее…
– И вы, молодой человек, приехали в Дрезден из самой Восточной Пруссии?
Личной аудиенции у короля Саксонии, признанного мецената и покровителя искусств, Юргену Виллендорфу добиться, конечно же, не удалось.
О-о! При дворе дряхлеющего Фридриха-Августа роились десятки и сотни подобных ему скульпторов, живописцев, поэтов, музыкантов… И все они мечтали если не припасть к кажущемуся им неиссякаемым золотому источнику, то уж непременно унести в карманах толику счастья в виде желтых кружочков с профилем величественного старика, наверное, последним из европейских монархов упрямо не расстающегося с пудреным париком по моде «куртуазного столетия»…
Но Виллендорфу, на зависть сонму других «мотыльков», выпала редкая удача – его принял лично сам министр двора граф фон Бернсбах, слывший большим знатоком искусств. Тонкому вкусу ценителя и его обширным знаниям без каких-либо сомнений доверял сам король. Злые языки даже утверждали, что несравненный королевский вкус и есть вкус графа фон Бернсбаха.
– Да, ваше сиятельство, – почтительно склонил голову молодой скульптор. – Это было не самым легким делом в моей жизни, но я домчался сюда, будто на крыльях ветра. Немало способствовали моему путешествию отличные дороги вашего королевства.
– Не пытайтесь льстить, молодой человек, – добродушно расхохотался старый царедворец. – Наша держава и королевством-то стала всего какие-то два десятка лет тому назад, а уж дороги у нас точно ничуть не лучше, чем проложенные на вашей родине по повелению покойного Фридриха Великого.[1]
– Но уж в плане архитектуры Кенигсберг и Берлин значительно проигрывают Дрездену…
– Все-таки вы неисправимый льстец, герр Виллендорф…
Ни к чему не обязывающий разговор мог продолжаться бесконечно, но в конце концов министр со вздохом вернулся к главному.
– Увы, ничем вас не могу обрадовать, молодой человек. К глубочайшему моему сожалению, двор Его Величества не может себе позволить покупку вашего шедевра. Да-да, шедевра – не смущайтесь!.. Он великолепен, в этом не может быть и тени сомненья. Чувствуется рука подлинного мастера, великолепная школа… Но, понимаете ли, мой дорогой… – сухонькая лапка графа доверительно легла на черное сукно скульпторского рукава, – ему не место здесь. Все, что вы тут видите, – фон Бернсбах широким жестом обвел великолепный интерьер зала, золоченое дерево мебели, декоративных гирлянд и розеток, оттеняющих драгоценный штоф на стенах, томные картины в тяжелом багете, – принадлежит минувшему веку, равно как и, к сожалению, ваш покорный слуга… Над всем этим витает запах тлена, и недалек тот час, когда новый хозяин, вооружившись хорошей метлой, смахнет все это траченное молью и изъеденное жучком барахло в помойку… Ваша же работа, герр Виллендорф, относится к совсем другому времени. Поверьте мне – я знаю, что говорю.
Старик помолчал, мелко жуя бескровными губами и глядя куда-то в пространство.
– Вы несколько опоздали родиться, герр Виллендорф: такая мощь была бы по душе… – граф воровато оглянулся и, хотя зал был пуст, заговорщически понизил голос: – Неистовому Корсиканцу. Да-да, вы прекрасно меня поняли!.. Или, наоборот, родились слишком рано… В любом случае, я вынужден вам отказать. Позвольте предложить вам эту небольшую компенсацию…
На инкрустированную черным деревом и перламутром поверхность стола легла длинная полоска бумаги, исписанная каллиграфическим почерком и украшенная королевской печатью, – банковский билет на двести саксонских талеров.
– И если вы создадите что-нибудь более подходящее к этому паноптикуму – милости просим к нам, герр Виллендорф…
Когда последние домики дрезденского предместья скрылись за пеленой дождя, Юрген остановил кучера, выпрыгнул из возка и, оскальзываясь в грязных лужах, кинулся назад, туда, где на ломовой телеге возвышался укутанный парусиной «шедевр».
Под испуганными взглядами возницы скульптор, ломая ногти и раня в кровь о дерюгу костяшки своих чутких пальцев, сорвал крепящие покрывало веревки и сдернул его прочь.
– Почему и ты не вызвал восторга, каменный урод?! – завопил он, брызгая слюной прямо в лицо черному всаднику в сверкающих под дождем рыцарских латах. – Почему вместо признания, восторга, богатства ты принес мне вот этот презренный клочок бумаги?
Сильная ладонь ваятеля, привыкшая к молотку и резцу, медленно смяла в жалкий комок плотную желтоватую бумагу с красной печатью…
– Я ненавижу вас всех – каменные истуканы, плоды моих неусыпных бдений, мои уродливые дети!.. Пропадите вы пропадом!
Виллендорф схватил с телеги забытую кем-то из королевских плотников кувалду, которой забивали клинья, не позволявшие тяжеленной статуе сдвинуться при всех невзгодах дальнего пути, и размахнулся, целя прямо в полированную кирасу на груди рыцаря. Трепетавший на облучке мужик шустро порскнул в кусты и затаился там, не желая попасть под горячую руку сумасшедшему господину.
– Возвращайся в грязь, чудовище! – воскликнул скульптор, готовясь нанести сокрушительный удар, но удержал стальной боек в какой-то доле дюйма от камня.
Его остановил брезгливый взгляд истукана, надменно следящего за своим творцом сквозь приоткрытое каменное забрало. А еще более – яростные глаза коня, подходящие скорее адскому демону, чем скромному животному, весь смысл жизни которого – нести на себе человека…
Кувалда выскользнула из вмиг ослабевшей руки и глухо ударилась о дно телеги. Виллендорф отшатнулся и прикрыл лицо ладонью, не в силах выдержать осязаемо жгущий кожу взгляд своих созданий.
Постояв так почти полчаса, промокший до нитки ваятель выудил из лужи полуразмокший комок бумаги, швырнул опасливо показавшемуся из своего укрытия вознице несколько мелких монет и, жестом велев снова закутать изваяние тканью, зашагал к терпеливо ожидающему экипажу…
Проклятый холод близких горных вершин, покрытых вечными снегами, проникал сквозь потертую кожу, которой был обит возок, ничуть не хуже, чем вода сквозь марлю. Юрген Виллендорф не мог согреться с того самого момента, как крошечный караван, покинув благодатную долину Женевского озера, принялся карабкаться вверх. Не помогали даже жаровня с углями в ногах и добротный шерстяной плащ. Правильно говорили знающие люди, что лучше было двигаться на запад, пересечь французские земли, сплавиться на барке по Сене до Гавра и оттуда, морем, уже направиться домой. Возможно, в Париже удалось бы избавиться от груза, громоздящегося в телеге, которую едва тащит четверка волов.
Разве Гельветика, созданная, чтобы потрясти женевских надутых индюков, не может сойти за какую-нибудь Марианну? Ах, да, у той же фригийский колпак на голове… Тогда за Европу, Францию, Свободу, Равенство или Братство… Черт, монархия… Тогда за Юстицию. Что, при дворе Луи-Филиппа не может быть статуи Правосудия? Или Верности?
А все страх перед морскими путешествиями. Можно подумать, что тряская повозка чем-то лучше парусника в бушующем море.
Скульптор приоткрыл окно и сплюнул скопившуюся во рту горькую слюну на дорогу.
– Не дело это, господин, – пробасил восседающий на облучке швейцарец.
– Почему?
– Прогневаете горного духа. Тут ведь не то что плевать где попало нельзя – нужду справить малую и то лишь под деревом можно. Или на травке где-нибудь. А на камни – ни-ни! Вот и терпишь, бывало… Зубами скрипишь, а терпишь…
1
Фридрих Великий– прусский король Фридрих II (1712–1786, правил с 1740 г.).