Я – прИступник

– Наверное, ты прав, – подметил Слон. – Сейчас наши на шестом. Думаешь, победят?

– Все может быть, – ответил я, сделав очередной глоток.

Слон нахмурился.

– А ты, похоже, очень даже воспитанный малый.

– С чего ты взял?

– Чаем не хлюпаешь. Носом не швыркаешь. Это для них, – кивнул он головой в сторону остальных мужиков. – Данные качества не заметны. Половина из них колхозники, половина – никомушные.

– Никомушные?

– Ну, да. Те, у кого нет никого. А если есть, то давно уже отвернулись.

С нарочито грустным видом произнес Слон последнее предложение. Я невольно проникся сочувствием. Мне стало как-то не по себе.

– Чей вклад то? – спросил он снова, пробегая глазами по моей кружке.

Я улыбнулся.

– То, что не хлюпаю?

– Ну.

– Бабушкин.

– А бабушке сколько лет?

Перед глазами тут же встала картина, как десять дней назад я впервые сыграл перед ней на гитаре. У нее был юбилей двадцатого ноября. 75. За столом сидело много ее знакомых, родных и близких. Был там и мой отец. Правда, семья давно у него другая. Даже очень давно. Но он молодец. Помогал подпевать мне. Бабушка прослезилась. То были слезы радости. А теперь ее ждут слезы горькие, неприятные…

– Малой?

Я немедленно очнулся и отозвался.

– Бабушке, говорю, лет то сколько? – спросил Слон, нависнув надо мной, будто хочет заехать по морде.

– Семьдесят пять, – отвечаю я. – Вот, недавно исполнилось.

– Пожилая уже. По отцовской, видимо, линии.

– Угу, – взял я в рот печенюшку. – По материнской совсем молодая.

Мы продолжили смотреть биатлон. Слон рассказал мне, что сидит уже в пятый раз. За то время, пока сидел, перевидал достаточно лагерей. На некоторых срок летит быстро, а на других и вовсе кажется вечностью. Поведал мне о непростых взаимоотношениях моей статьи и преступного мира. Твердил, чтобы я ни подо что не подписывался.

– Ты не барыга. Ты молодой и глупый пацан.

Вот видите. Все, как я вам и говорил.

Объяснил мне Слон и то, что зубы показывать, тоже не стоит. Глупый не глупый, а раз заехал, то будь уж добр – соответствуй. Никуда не лезь, ни в споры, ни в дела никакие тем более. В карты, говорит, не садись – с матушки своей деньги трясти не вздумай.

– У нее итак горе. Хочешь, чтобы еще одно появилось?

Не хочу, конечно. А потому продолжал кивать. Биатлон, меж тем, кончился. Наши заняли третье место. К беседе со Слоном (хотя это больше напоминало его монолог) мой интерес постепенно стал пропадать. Он все еще говорил о чем-то с таким видом важным и рассудительным, но я его не слушал уже минут десять. Все это время я думал о том, как скорее позвонить маме. Попросить у нее прощения, сказать спасибо за передачу. А потом набрать Насте, услышать ее теплый голос, представить, что ее губы касаются ни телефона, который я недавно ей подарил, а моей щеки. Господи, пожалуйста, сделай так, чтобы мой мотор так не колотило, когда я о ней думаю! Но Господь, похоже, был непреклонен. Да и я в него слабо верил. Может, в этом все дело? Я не знал. Да и никто, вероятно, не знал об этом. Чтобы как-то отвлечь себя, я предложил мужикам еще по одному бутерброду. Подошел к столу (урагану), достал резку (теперь я знал, где лежит она) и начал медленно – с чувством, толком и расстановкой, готовить блюдо весьма незатейливое. В этот самый момент железная замочная скважина захрустела, дверь открылась и в хату зашла невысокая женщина в форме лет тридцати от роду. Волос у нее был светлый, но корни уже выцветали.

– Парейко кто? – спросила она мягким голосом.

– Я, – тело мое внезапно застыло. – А что случилось?

Увидев в моей руке резку, о которой я совершенно забыл, она сделала глаза удивительно большими и круглыми, после чего перевела свой взгляд на Слона.

– Это у вас что, на положняке? – словно закипая, поинтересовалась она у него. – Хорошо живете, Саш. Ничего не скажешь.

Наши со Слоном взоры пересеклись. Он покачал головой недовольно, да я итак уже все понимал.

– Лен, давай не будем, – протянул он ей виновато. – Парень только заехал. Мы ему еще толком довести ничего не успели. Поговорим, объясним. Подобного больше не повторится.

– Конечно, не повторится. Потому что парень этот, – сделала она акцент на последнем слове, после чего взглянула на меня. – Сейчас же переезжает.

– Куда? – неожиданно встрял в разговор Белый.

– В карантин.

– Ну, Лен!

– Не Ленкай мне тут! – рявкнула она на него, будто шавка последняя. Мое впечатление об этой женщине тут же испортилось. – Он вообще тут находиться не должен! Просто в карантине вчера мест не было. Вот его к вам и закинули. Так что все. Никаких разговоров. Парейко? – окликнула она меня еще раз. – Тесак этот оставляй, а сам с вещами на выход. У тебя две минуты.

Женщина вышла. Дверь за нею закрылась. Я сразу понял, что распорки в дневное время тут не стоят. Посмотрел на Слона. Думал, он отчитывать меня будет. Но он не стал. Уселся к себе на кровать. Сказал, чтобы я собирался.

– Ну и не попадайся так больше, малой. А то можно ведь и в кичу уехать, и за халатное отношение потом спросят с тебя мужики. Понял?

Я снова кивнул. Собрал небольшой мешок. Сигареты, чай и пол колбасы сокамерникам оставил. Поблагодарил за гостеприимство, сказал спасибо и встал у двери.

– Спасибо Богу Исаку, – ответил Белый, широко улыбаясь. – А тому, кто так говорит, знаешь, что в сраку?

Я помялся. Опустил голову.

– Да нормально все, Диман, – сказал он, продолжая давить мне лыбу. – Просто в тюрьме спасибо не говорят. Обычно отвечают: «Сам знаешь».

– Сам знаешь? – переспросил я, накренив брови.

– Ну, да. Не все просто знают, что у этого выражения есть продолжение. От того и непонимание.

– А какое у него продолжение?

– Где разум есть, там слов не надо, – произнес Белый уже без улыбки. – Запомни это. В будущем тебе обязательно пригодится.

Я кивнул. Да, опять кивнул. Не опять, а снова. Кивал я часто, муторно и натужно. Но зато я честно вам все рассказываю.

Дверь открылась. Меня вывели и отвели куда-то в конец бетонного коридора. Остановили почти что напротив бани (или душевой, уж не знаю, как вам удобней). Открыли камеру и сказали мне заходить в нее. Я зашел. Она была, наверное, раза в два меньше той, из которой я только что вышел. В ней сидело три паренька. Кровати было всего четыре (две двухъярусных) и маленький стол. Попав внутрь, я вновь поздоровался, задал дежурный вопрос, на что услышал, что хата людская, после чего разместил свои вещи на одной из кроватей. Ребята выглядели растерянными, как я. Я легко и непринужденно завел ознакомительную беседу, в ходе которой мне удалось узнать, что сидят они немногим больше моего (на пару дней). Одному уже дали срок по статье двести двадцать восьмой части второй – 3 года общего режима.

– А вторая часть – это что? – с неподдельным интересом любопытствую я.

Тот нарочито вздыхает.

– Хранение. Восемь грамм. Дживиаш.

Дживиаш. Вероятно, вид какого-то особенного наркотика. Я хотел спросить об этом, но почему-то не стал. На лице у парня было столько печали, будто его вот-вот уведут на казнь. Решив, что лучше его оставить, я быстро опросил остальных. Один из них заехал за кражу со взломом. Сам он был с Купино, сидел напротив меня, рьяно жестикулировал, повествуя о том, как глупо попался, а следом еще глупее от мусоров убегал. И все бы хорошо, рассказывал он очень весело (звали его, кстати, Вениамин), да только было у него одно слово паразитирующее, услышав которое в конце каждого (без исключения) предложения, я понял, что школьные учителя с напутствиями об избежание в речи таких слов, как «короче» и «блин», просто еще в Купино не бывали.

– И тут я выбегаю, на хуй! Они за мной, на хуй. Я сшибаю, на хуй, всех поросят, на хуй. Спотыкаюсь, бегу, ударяюсь коленом, на хуй, о прут какой-то. Смотрю – вся нога в крови, на хуй. А бежать еще две версты, на хуй…

Ну, вы сами все поняли. Подобное окончание, конечно, вселяло какую-то задоринку в общее настроение всей истории, но под конец начинало надоедать. Да и внимание, ненароком, уже на нем акцентировалось изрядно. Но рассказ я дослушал. Перебивать парня, который из сарая украл двадцать тысяч, спрятанные под корытом свинячим, было как-то неправильно. Эстафету он уверенно передал другому. Тот был, похоже, самым компетентным в делах тюремных из всей этой публики. Только видок был каким-то странным – сам лысый, улыбчивый до делов, говорит: