Страница 14 из 48
А на улицах Москвы уже стреляли по ночам; и новоиспеченный комиссар НКВД Лаврентий Павлович сцепился в отчаянной схватке с осмелевшими командармами; и Гитлер, позабыв все другие свои заботы, с неиссякаемым интересом читал и перечитывал подробные донесения абвера о развитии событий в России. От того, чем закончится московская die Belustigung, зависела не только судьба Страны Советов, но и судьба всей Европы, а то и мира. А в Москву стекались люди, забивая плотной массой вагоны; они ехали проститься с вождем, и никто не мог им объяснить, что происходит, почему нет доступа к телу и когда будут похороны.
Но Игорек не мог знать всего этого. Заключенные шептались по углам тесных камер, обсуждали скудные сведения, приносимые с воли очередной партией арестованных, но Игорек не слушал этих разговоров, не воспринимал их, находясь в пределах узкого затуманенного мирка своего нового полубредового бытия. Он сидел на полу камеры; избитое тело болело, гудела голова, и ему казалось, что он видит Митрохина, и Митрохин кивал и улыбался ему, и словно манил куда-то молча, жестами. И хотелось поверить ему, встать и идти, но Митрохин начинал исчезать, сквозь его прозрачное тело можно было разглядеть стену; его место занимала мама, поджав губы, качала головой, смотрела укоряюще.
Иногда ему казалось - происходило это чаще всего в ходе допросов - что он видит того седовласого полковника, что отправил его и других умирать в этот жестокий кровавый мир. Полковник обычно находился в тени, сидел за столом в кабинете и вроде бы даже сочувственно наблюдал за тем, как избивают Игорька. Форму старшего офицера Корпуса он сменил на форму полковника НКВД, но Игорек все равно узнал его, и когда кто-нибудь из допрашивающих бил его по лицу с криком: "Ну говори, вражина, на кого работаешь?", он пытался сказать им, что врагом он стал по ошибке, а настоящий враг вон там, за столом, но распухшие губы отказывались повиноваться, из горла вырывался лишь слабый стон. Однажды смурные от бессонницы "голубые фуражки", войдя в камеру, приказали всем встать и строиться в коридоре, потом гуртом повели заключенных на выход, чего раньше никогда не делалось. Кто-то крикнул:
- Мужики, кончать ведут!
И толпа вмиг обезумела. В узких коридорах трудно и опасно стрелять, но "голубые фуражки", запаниковав, открыли огонь. Истошно закричали раненые. Игорька сильно толкнули, он упал бревном и ударился головой о бетонный пол. Когда он очнулся и получил возможность более-менее адекватно воспринимать действительность, то обнаружил, что находится внутри вагона-зава, на Архипелаге прозванном "Столыпиным". Купе этого вагона, отгороженные от коридора косой решеткой, с маленьким окошком на уровне вторых полок были набиты под завязку - до двадцати человек на купе. В невыносимой духоте они ехали уже сутки, и не было никакой возможности расслабиться, размять затекшие члены, элементарно справить нужду.
- Где я? - спросил Игорек хриплым шепотом у притиснутого к нему старичка в рваной косоворотке.
- Так что ж, - отвечал старичок, невесело усмехаясь. - По этапу везут, дело известное.
Поезд шел очень медленно, подолгу простаивая на каких-то заброшенных полустанках. Заключенных из него не выводили, конвой покуривал в коридоре, делая вид, что не слышит ни мольбы, ни проклятий. Кормили селедкой, после селедки мучила жажда, но воду конвой наливал неохотно и редко: замучаешься потом эту рвань в сортир выводить. Так и ехали.
Игорек думал, что умрет здесь; сил жить у него почти не осталось. Он думал только: скорее бы. Но смерть пока обходила его стороной. Обошла и на этот раз.
Как-то поезд стоял особенно долго, и заключенные услышали отдаленную канонаду.
- Мать честная, война у них там, что ли? - предположил кто-то с третьей багажной полки.
- Этого быть не может, - уверенно заявил другой, сидевший на полу. Это вам не семнадцатый год! Какая война?
Тем не менее все зашевелились, а те, кому повезло захватить "престижные" места на вторых полках, приникли, свесившись к зарешеченному окошку.
- Не видать ни черта.
- Дай я посмотрю.
- Эй, вы, урви, хватит п...ть, толково говорите, что видно.
И в этот самый момент возник свист, сначала - предельно тонкий, едва различимый, затем - растущий, все заглушающий. Потом рвануло так, что качнуло вагон, и один из любознательных сверзился вниз на охнувших в один голос заключенных.
- Вот едрить твою налево, - сообщил старичок в косоворотке. - Как в Гражданскую.
Все затаили дыхание.
Грохот канонады усилился. Очевидно, фронт придвигался. И придвигался быстро.
Протопав по коридору, конвой высыпал из вагона. Охранники забегали вдоль состава. Пока еще можно было различить их выкрики:
- Наступление... наступление...
- ... Вашу мать! Какое наступление?! Ты хоть соображаешь, какую...
- Танки прорвались!..
- Связь... связь... свяжитесь же...
- Поджигай вагоны, чего уставился?! Поджигай, кому говорят!..
Последнее это восклицание, произнесенное рядом и отчетливо, расслышали все.
- Мама родная, да они нас спалить хотят!
Заключенные, не веря, уставились друг на друга. Но последовавшая за приказом возня под окнами и острый запах керосина, проникший в вагон, не оставляли места сомнениям.
- Ломайте решетку! - взвизгнул кто-то сверху. - Ломайте решетку! Навались все вместе!
- Ее разве сломишь?
- Ох скоты, ох и скоты! Ведь спалят же, так запросто и спалят.
Все шло к тому, что сейчас начнется паника и в тесноте заключенные просто передавят друг друга еще до того, как конвой подожжет вагон. Нечто похожее творилось и в соседних купе. Грохнул новый взрыв - на этот раз снаряд лег чуть дальше.
- Что же делать-то?! Что же делать-то, братцы?! Последние эти слова заглушил рев двигателей.
- Танки! Танки! - завопил тот мужик, который сумел удержаться у окошка.
И новые крики снаружи, сухие щелчки выстрелов. У Игорька от рева, грохота и криков нестерпимо разболелась голова, а перед глазами замельтешили яркие разноцветные точки. Он зажал уши ладонями и скорчился на своем месте, чтобы только не видеть ничего, не слышать ничего. Он готов был умереть, но снова выжил.