Страница 7 из 30
Платон, как следует из "Иона", уподоблял суждение о вкусе действию магнита. Вкус, как и магнит, обладает свойством притяжения и отталкивания. Вероятно, согласуясь со вкусами Платона, магнитная стрелка греческой истории качнулась в сторону, ибо "рапсоды" были изгнаны из Сициона вслед за котами, которых, как известно, не было уже в Древней Греции. Что же касается российской земли, то она, не выполнив завета своего неродовитого гения, не родила "собственных Платонов", таким образом, не удосужившись изгнать "рапсодов" из своих пределов, что благоприятно сказалось также на судьбе котов. Конечно, в России, в отличии от Греции, котов было практически невозможно отличить от бездомных кошек, особенно после открытия магнитных месторождений. Рапсоды же не утратили способности насаждать литературный вкус даже в теплых климатических условиях.
"И я понял, что стихи должны быть абсолютно простыми, иначе даже такие Гении, как Пастернак или Мандельштам, в конечном счете, остаются беспомощны и бесполезны, конечно, по сравнению с их даром и возможностями, а Слуцкий и Евтушенко становятся нужными и любимыми писателями, хотя Евтушенко рядом с Пастернаком, как Борис Брунов с Мейерхольдом", - писал рапсод Сережа отцу из армии, уподобляясь магнитной стрелке греческой истории, хотя уже без риска быть изгнанным из Сициона вслед за котами.
Ну, а филиал кулуаров, коридоров и лестничных площадок, разумеется, попал к Сереже не из греческого меню, а скорее из латинского ("filialis" "сыновний"). Однако, не исключено, что и в Афинах, и в Риме литературные амбиции были неотделимы от амбиций по части: "особенно поесть". Это Сережа почувствовал правильно.
БОЛЬНО УДАРИЛСЯ
Потом Аполлон Безобразов заспорил с бедным семнадцатилетним юношей, носящим готовое платье, с неуместной и беспомощно-нежной улыбкой на полных губах о том, ктоиз них перепрыгнет через большее количество стульев. Они поставили по одному и по два стула посредине мостовой, и оба перепрыгнули препятствие, потом они поставили три стула, и Аполлон Безобразов перепрыгнул, а юноша этот в конце прыжка сел на землю и больно ударился... Аполлон Безобразов с неимоверной жестокостью пригласил его перепрыгнуть через четыре стула...
Борис Поплавский
К понятию литературного вкуса и предшествующей ему репутации человека с литературным вкусом Сережа пришел, разумеется, своими молитвами, однако, не без помощи завсегдатаев филиала на улице Рубинштейна. Речь в первую очередь должна пойти о ныне забытом, да и в свое время не сильно популярном прозаике, Федоре Чирскове, впоследствии удостоенном в Париже премии Даля, что не прибавило ему ни популярности, ни успеха в издательствах своего отечества. Не исключено, что в фединых неудачах Сережа сыграл роль, обратно пропорциональную тому влиянию, которое Федя оказал на успех сережиного восхождения. Общеизвестно, что Сережа не афишировал фединого таланта, причем, не в силу того, что не считался с его наличием, а по весьма и весьма таинственным мотивам, распутывание которых вряд ли уже актуально после смерти обоих, хота судьба все же уготовила Сереже несколько неприятных мгновений, связанных с чтением одной из фединых публикаций.
"Что касается Феди, - писал Сережа, по-видимому, в ответ на прямо поставленный вопрос, в письме к Юлии Губаревой, -то я прочел в альманахе вАШКруг' его рассказ, в одном из персонажей которого, пошляке и большом засранце, с удовлетворением узнал себя".
О том, с каким удовлетворением Сережа любил узнавать себя в персонажах, едва ли дотягивающих до ранга "пошляка и большого засранца", у нас будет возможность убедиться в будущем. Однако от того застенчиво чарующего великана, о котором мы ведем здесь речь, и до того персонажа, в котором четверть века спустя Сережа узнал "с удовлетворением" себя, не нужно было шагать через весь Египет.
Сережу с Федей связывала тесная и многолетняя дружба, которая, в силу нерасчлененности тотемного мышления тех лет, понималась Сережей же как тесная и многолетняя вражда. И если можно допустить, что Сережа когда-либо научился мыслить независимо, а у будущих поклонников Сережи, кажется, не возникает в этом сомнения, то благодарить за это они должы именно Федю Чирскова, или, во всяком случае, Федю в первую очередь.
Федя не отличался кавалерийской щедростью, которую с избытком расточал Сережа, и чуждался всякого бравурного проявления чувства локтя, в связи с чем служил мишенью для сережиного острословия, во всех прочих отношениях уступавшего фединому. Федя был удивительной личностью в свои девятнадцать. Он обладал всем, что было тогда в цене - острослововием, страстью к каламбуру, к умной цитате, к праздности и артистическому разгильдяйству. Но в нем все эти свойства органично уживались с тем, что было чуждо всем нам: усидчивость, тяга к порядку, к размышлению и, чего не знала наша праздная толпа, - одиночеству. Федя жил вне тотемного шаблона, который царил в наших рядах. И в этом заключалась причина его очевидной непопулярности. Не помогало и то, что, как и все другие, и более других, он был яркой личностью. Однако, что бы он ни делал, что бы ни говорил, а, главное, что бы он ни чувствовал, было продуктом его собственных ощущений, собственного видения. Возможно, он, как и Сережа, и даже с большим правом, чем Сережа, тайно считал себя непризнанным гением. Но сказать с достоверностью о том, что было у Феди на уме, не мог никто. Федя был одинок.
Будучи одарен саркастическим умом и преуспев гораздо больше Сережи в острословии, Федя отличался замедленностью реакций, в связи с чем создавалась видимость того, что он терялся под градом сережиных шуток. Однако, так обстояло дело лишь в присутствии толпы. В камерном кругу Федя был гораздо смелее, и порой Сережа уходил с поединка, им же спровоцированого, зализывая раны. Образцом фединого стиля, не допускающего поспешности, была реприза, произнесенная с задумчивой полу-улыбкой или короткая эпиграмма-экспромт, метящая в лицо очевидное и моментально распознаваемое. Помню одну из них:
Аллочка-красавица
Слушала Бетховена...