Страница 6 из 30
Борис Поплавский
По мере нашего ознакомления с жизнью кулуаров, коридоров и лестничных площадок, служивших, при всей нерадивой сноровке администрации Ленинградского университета, агитаторским пунктом для прогульщиков и разгильдяев, круг сережиных друзей стал пополняться генералами от литературы и продолжателями чеховской традиции: "хорошо после обеда выпить рюмку водки, и сразу же другую".Так на арену вышли Андрюша Арьев, Слава Веселов, Валера Грубин и несколько других будущих товарищей Сережи. Как истый кавказец и жрец анклава, Сережа не замедлил внести свою собственную лепту, открыв филиал кулуаров, коридоров и лестничных площадок у себя дома, на улице Рубинштейна, где сразу же получил признание у узкого круга, квадрата и параллелепипеда, ничего, кроме хлеба и зрелищ от него не требовавшего. Сережа любил кормить гостей с избытком, и, по обычаю российского хлебосольства, умел делиться последним куском.
Раздел пищи происходил в сережиной хореографиии и при негласном участии Норы Сергеевны. Ее стараниями на плите коммунальной кухни вырастала порция солянки на сковородке, которая могла бы составить дневной рацион небольшого стрелкового подразделения, хотя и поедалась без остатка всего лишь узким кругом нашего анклава, чаще всего не превышающим четырех едоков. Сам Сережа питался результатами собственных трудов, исследуя те отсеки коммунальной кухни, где хранились трофеи, припрятанные хлебосольными соседями. Главным поставщиком по части мяса и котлет была семья полковника Тихомирова. Овощи выдавались добровольно соседкой Зоей Свистуновой. Со сладким столом было туговато, так что одного определенного источника не было, а иногда и вовсе случались перебои, как и в прочихроссийских домах.
С едой и вокруг нее был связан разговор, который тек то в ключе футуристическом: "Сбросим Пушкина...", то на фасон Хармса: "Сбросим Пушкина, споткнемся о Гоголя." Но больше всего доставалось австрийцам и французам, причем не Гитлеру и Наполеону, а скорее Кафке и Прусту, которых то возносили на Олимп, то сбрасывали с Олимпа, при этом следуя, главным образом, колебаниям маятника Фуко или просто измерителей степени алкогольного погружения. Сережа всегда был на страже стиля и вкуса. "Вот мы говорим: Достоевский... А между тем Достоевский был смешон именно в самые свои патетические моменты. У него Раскольников где-то взял сестру и мать за руки, после чего минуты две всматривался то в ту, то в другую, и при этом мать Раскольникова, к тому же вАШПульхерия Александровна,' как сообщает нам читавший Гоголя Достоевский, не выдержав грустного взгляда сына, разражается рыданиями. Теперь представьте себе человека, который в своих небольших двух руках (демонстрация небольших рук, которые, как известно, были в наличии) держит еще четыре руки, строго говоря ему не принадлежащие, и в такой комической позе еще пытается, не без успеха, зарыдать от сострадания. Именно зарыдать. И именно от сострадания."
Располагая чутьем к слову, "безупречным", как аттестовали его впоследствии потомки, но еще не написав ни строчки, Сережа дебютировал, подвергая цензурным вымаркам погрешности стиля непререкаемых авторитетов, по преимуществу, классиков. Конечно, о его причастности к устанавлению литературного канона в молодые годы речи не было, чего не скажешь о его эмигрантском опыте.
"Лучший поэт - Иосиф Бродский. Его Сергей боготворил...Лучший прозаик Куприн... Лучшая вещь - вАШКапитанская дочка'... Тут ему вкус мог отказывать - он, повторяю, мечтал о читателе плачущем ..." - писал, цитируя его,Александр Генис, представитель довлатовской свиты в эмиграции.
Когда Битов называет "тайной слабостью" Набокова, "разделяемой верой Евсеевной", стремление учредить "ученические отметки русской классике: то одному четверку с плюсом, то другому четверку с минусом...", он, возможно, не учитывает того, что амбиции сродни набоковских разделялись не одним поколением русских писателей. "по моему мнению, Тютчев - первый поэт, потом Лермонтов, потом Пушкин, - наставлял своих современников Толстой. И если Набоков имел такую "слабость", кстати, далеко не тайную, сильно подретушевать иконостас литературных гениев России, отнеся, к примеру, Достоевского к разряду дешевых собирателей сенсаций, он всего лишь следовал традиции. Согласно той же традиции новые низвергатели литературных гениев не преминули оказать аналогичную услугу самому Набокову, восстановив во всех регалиях низвергнутого им Достоевского. В каком-то смысле Сережа, кстати,принявший померное участие в восстановлении доброго имени Федора Михайловича, явился всего лишь продолжателем традиции цеха, который "бранил Гомера, Феокрита" по роду службы.
"... Хемингуэй плоский. Фолкнер объемистый, но без рентгена. А у этого - душераздирающие нравственные альтернативы... Я бы их так расположил: вАШДеревушка' Фолкнера, вАШПреступление и Наказание' (угадайте, кто автор), вАШПортрет' Джойса,вАШГетсби', вАШПутешествие на край ночи' Селина, вАШАрап Петра Великого', вАШГулливер', вАШБовари...' а дальше уже идет всякая просто гениальная литература. Пропустил вАШМилого друга', вАШМастера и Маргариту', вАШВоскресенье' и вАШПостороннего' Камю," - вдохновенно писал он Елене Скульской.
Категоричность суждений о вкусе, как известно, не принятая на веру античным миром и, вслед за Кантом, западной цивилизацией новейшего времени, пустила свои нежные ростки на русской ниве. При этом именно нашим соотечественникам труднее всего дается признание того, что мы не устаем спорить о вкусах, определяя через понятие вкуса даже границы своего "я". "Вы любите ли сыр? - спросили раз ханжу. - Люблю, - он отвечал. - Я вкус в нем нахожу" - аукнулся поэт Жемчужников и иже с ним под именем Козьмы Пруткова. "Ты Кавку любишь? - Люблю, но только манную,"- откликнулся им в другом столетии аноним. И если в Древней Греции установление авторитетов осуществлялось особым цехом "рапсодов", в России литературный канон насаждался самостийно, по капризу насаждающего, причем мантия литературного судьи была, "от Гостомысла до наших дней", доступна каждому. Конечно, был еще Иосиф Бродский, который когда-то пропел, что вкус бывает только у портных. Но кто его тогда услышал?