Страница 2 из 23
Потому что я из фрилансеров. Или, если угодно, из того сословия, которое нашло в себе силы противостоять халяве, когда она, как было предсказано в русских сказках, пришла. Если угодно, на земле давно наступило объединяющее всех царство антихриста, приход которого никто не заметил и не огорчился. Но я-то знаю, что это ненадолго, поэтому бодрствую.
Право на труд сегодня отличает меня от массы в той же степени, в которой в Древнем Риме – принадлежность к патрициям, а во времена Екатерины Второй – к дворянству. Во вторую (и, наверное, окончательную) социалистическую эпоху на нас держится вся система. Мой хорошо настроенный эмпатический нюх прекрасно ловит ненависть, зависть и парадоксальную благодарность тех, кому не повезло, и кто, увы, вынужден получать всё от жизни просто так.
Ну, как сказать. Это я, конечно, сильно упрощаю. Не совсем просто так. В обмен на полную лояльность и подконтрольность. Потому что ресурсы ограничены, производство полностью оптимизировано, сбалансировано и автоматизировано, а 99,99 % людей, из наличествующих на сегодня пятнадцати миллиардов, совершенно нечем занять. Кроме, разве что, потребления. Поэтому всё, что они умеют – это питаться и развлекаться. Другому их никто и не учит, ибо тогда очень сложно будет удержать статус-кво.
Признаюсь, я мало соприкасаюсь с массой по рабочим делам, и ещё меньше – в личной жизни, поэтому совершенно не представляю себе её быт, нравы и смыслы. Полвека назад мы расстались с женой, потому что она оказалась из тех, кто не смог противостоять магии халявы. Супруга не смогла сделать то дикое усилие над личностью, запрограммированной на лень и экономию ресурсов мозга, которое сделал я, чтобы совершить скачок в новую элиту. Из нескольких десятков моих потомков почти все удались в неё. Только одна из правнучек подаёт надежды. Она прожила у меня здесь двадцать лет, и, как мне кажется, я сделал всё, чтобы воспитать в ней нужное мироощущение. Возможно, из неё будет толк, но сегодня конкуренция такова, что молодым кандидатам пробиться в элиту значительно труднее, чем нашему поколению.
По правде говоря, и в нашем служении нет никакой необходимости. Всё преспокойно будет вертеться и само собой. Я не верю в апокалиптический бунт машин и прочий бред фантастов из прошлого века. Чего я действительно боюсь, так это того, что общество, лишённое хоть какой-либо иерархии и конкурентного инстинкта, разложится настолько, что станет окончательно неинтересно Создателю нашему и Господу. Не дай бог Он решит не утруждать себя прекращением фарса, в который мы превратили цивилизацию. И мы останемся, как плесень, вертеться на этом шарике, пока не израсходуем всё вокруг и самое себя, не поиздохнем постепенно, не в силах поддерживать прежний уровень потребления, не имея ни воли, ни навыков полагаться на самих себя, как могли люди прошлых эпох.
Впрочем, моя вера даёт мне повод для оптимизма. Я знаю, что время – это свиток, который имеет начало и конец, который разворачивается в своей последовательности, и мы, словно письмена, проступаем на нём, каждый в свое время. Достоин ли этот свиток того, чтобы его прочли Авторы всего сущего, или взглянув, как мы жили, они стыдливо отведут глаза? Сочтут ли его драгоценной рукописью, или же неудачным черновиком? Так или иначе, он будет развёрнут до конца и брошен в огонь обновления. И заново в этом пламени проступят уже не все письмена, а лишь те, что получили на это право.
Возможно, наш свиток вообще не уникален.
Не буду лукавить: я уверен, что это так.
Боже, с возрастом мне всё труднее бывает подойти к сути дела, и я долго жёлчно топчусь вокруг да около. Если будет перед кем извиняться, я приношу извинения за своё старческое брюзжание. Конечно, я не сказал ничего нового, и ещё во времена моей юности всем, у кого была голова на плечах, было понятно, к чему всё катится. Среди элит старого времени было крайне популярно учение, что когда воцарится так называемый постиндустриальный уклад, а экономика, как таковая, кончится, то высвободившиеся человеческие массы необходимо будет сократить. Одно время сильные мира сего к этому варианту и склонялись, но в итоге гуманистические соображения одержали верх, и, как альтернатива сокращению, родилась модель нового социализма, в котором каждый получал полное удовлетворение всех биологических и социальных потребностей без особых оговорок и обязательств. Кроме, как я уже упоминал, лояльности и послушания, конечно. Поскольку традиционная политическая система отмерла, никакого поражения в правах никто не заметил. И, знаете, что? Раз они так спокойно это приняли, я считаю, что они заслужили такую жизнь. В конце концов, никто их не принуждает быть социальными растениями. Ни одному достойному не отказали в шансе стать фрилансером. Беда в том, что с каждым поколением достойных всё меньше.
Меня за эти откровения не похвалили бы, но да: я испытываю угрызения совести за то, что участвовал в создании этого потребительского концлагеря. По мне, так вирус бесплодия был бы гуманнее. Но стратегические решения такого уровня не в моей компетенции.
Я снова отвлёкся. Мой остров – а все мои соседи, обитающие неподалёку, просто арендуют у меня участки – когда-то был пологой возвышенностью посреди депрессивной территории, населённой бывшими шахтёрами. Депрессивными было принято называть такие места во время постиндустриального перехода. Знаете, я для себя давно понял? Что на планете есть места, где наступление армагеддона прошло особенно незаметно, ибо после него там ничего не изменилось. Когда-то время замерло и здесь, пока я, пользуясь связями и положением, не прибрал к рукам этот опустевший уголок, и не запустил его часы сызнова.
Теперь здесь заповедник, напичканный невидимыми глазу технологическими приспособлениями. Я настроил тут смешанный климат: с юга субтропики, на севере сухая степь. Увы, с каждым годом моя собственность существенно сокращается, за счет затопления берегов. Меня раззадоривает война с наступающим морем. Я насыпаю вдоль берега дамбы, укрепляю склоны, но неумолимая геофизика продолжает отбирать у меня клочки нажитого.
Однажды после шторма волны размыли край спускающегося к воде бугра, обнажив каменистый выступ. Спустя день или два его вновь аккуратно занесло бы песком. Но с утра я регулярно обегаю свою вотчину по периметру, чтобы быть в курсе происходящего и контролировать всё существенное. Метить и защищать территорию меня заставляет моё хищное мировосприятие, сохранившееся с индустриальной эпохи. В век тотальной травоядности я держусь за него изо всех сил.
Так вот.
Я оцепенел от внезапной находки, как дикарь, увидевший нейровизор. Матовые блики выступавшей из песка тёмной сферы пульсировали, словно сбивчивое дыхание. Предмет явно оказывал воздействие на сознание, «давил», от него хотелось отвести глаза, как от чего-то непотребного, кошмарного или запретного. Он словно испытывал меня, достоин ли я выдержать его напор.
Я выдержал.
Потом-то я догадался, с чем столкнула меня судьба. Но первой реакцией была мысль, что это «подарок» от боевиков какого-нибудь движения «Труд вместо изобилия». Эту догадку я отхватил бритвой Оккама и отбросил подальше. Во-первых, на взрывное устройство предмет не был похож, во-вторых, не такая уж я значимая шишка, чтобы поступать со мной так. В конце концов, избавиться от меня можно и проще. Получить образец моего генома нетрудно, а приготовить и распылить смертельную субстанцию, на которую патологически отреагирую только я – дело техники. Но никто пока не удосужился.
В общем, я поднялся с песка, куда меня бросил рефлекс, и поспешил за лопатой.
Знаете, что забавно? Я уверен, что у меня единственный использующийся экземпляр лопаты на земле. Ну, в музеях-то есть. Я и сам-то порой чувствую себя музейным экспонатом из прошлого. Я умею пользоваться лопатой, топором, пилой, токарным станком и швейной иглой. Это больше чем хобби или стариковская ностальгия. Мне кажется, благодаря этому я один только и остался вполне человек. А остальные, совершая завещанный Ницше прыжок из человека в сверхчеловека, так и не смогли перемахнуть через эту пропасть. И обосновались на её дне, обратившись в недосверхчеловеков. Счерхчеловечков.