Страница 88 из 121
Через три недели после разговора с Азизом я, словно презренный раб, поднялся по крутой тропе ко дворцу. С собой я взял маленький сундучок, в котором лежал весь мой нехитрый скарб.
Эмир встретил меня настороженно, но как только понял, что я не собираюсь сводить с ним счеты, тут же растаял. Он пытался явить мне свою щедрость: предложил сперва бриллиант, потом поместье, затем германского юношу и, наконец, должность королевского птичника, на которой ровным счетом ничего не надо было делать. Все эти подарки я отверг, сказав, что мне хватит жалованья, которое платили прежде. Мои слова окончательно развеяли подозрения эмира, и он, рассыпаясь в благодарностях, отвел меня в свои покои, где я выпустил ему столько крови, что она полилась через край чаши. Массаж я ему не делал, мне это было больше не под силу. Руки у меня ослабели, а пальцы утратили чувствительность. Говорят, это случается с теми, кто долго висит на цепях, будучи закованным в кандалы. Впрочем, эмир был вполне доволен и тем массажем, что ему делал Али. При этом, по его настоянию, мне все равно приходилось стоять рядом и смотреть за тем, чтобы Али все делал правильно. Теперь эмир тщательно следил за речью и больше не называл меня Иосифом. Настоящего моего имени он так и не запомнил, но мне было все равно. Абу был для меня обычным пациентом, к которому я не испытывал ничего, кроме презрения.
Джанифа и наложницы приняли меня в гареме с распростертыми объятиями. Вскоре моя жизнь, по крайней мере внешне, вернулась в прежнее русло, однако чувствовал я себя очень несчастным. Как же я тосковал по тем, кого любил и кого уже не было в живых! Кроме того, меня начал беспокоить мой рассудок. Несмотря на заявление призрака лекаря Исы, что я полностью здоров, порой мне казалось, что безумие вновь овладевает мной. Время от времени я по-прежнему слышал голоса. Нет, меня больше не навещали ни Саид, ни Иса, ни тем более толпы философов, скрашивавших мое одиночество в тюрьме. Теперь меня преследовал образ Айши.
Порой, когда я лечил очередную наложницу, мне начинало казаться, будто я слышу лютню и нежный голос Айши, поющий колыбельную или песню о любви. Я резко поворачивался к алькову, в котором она обычно сидела, и, разумеется, видел там другую девушку, которая устремляла на меня обеспокоенный взор. Порой музыка звучала столь четко и ясно, что я даже спрашивал наложницу, которую в тот момент врачевал, неужели она ничего не слышит? В таких случаях красавица бледнела, обрывая на полуслове историю, которую в тот момент мне рассказывала. Наконец Зубайда и еще две девушки попросили меня перестать насмехаться над ними, потому что, мол, такие шутки их пугают. Больше я ни о чем их не спрашивал. Однако я, как и прежде, слышал музыку и пение, а однажды мне почудилось, что до меня донесся детский плач. Это меня окончательно убедило в том, что у меня разыгралось воображение. Откуда ребенку было взяться в гареме эмира? Я же прекрасно знал, что Абу бесплоден.
Когда я почувствовал, что готов, я отправился навестить Азиза. Орды прислужников, вечно толпившиеся у входа в его кабинет, канули в небытие. В приемной сидел лишь седобородый секретарь, который пригласил меня войти. Азиз, одетый в простую джеллабу, сидел за столом, на котором громоздилась целая куча документов. Увидев меня, он отбросил перо и заключил в объятия.
— Спасибо, как же я тебе благодарен. Ты пришел, и одна из ран в моем сердце начала заживать.
Усадив меня на ковер, он устроился рядом и тут же начал говорить о делах, вызывавших у него тревогу. Сыновья Юсуфа захватили Гренаду, а эмира Абдуллу под охраной отправили в Марракеш. Они официально объявили войну Севилье, и, если верить слухам, эмир аль-Мутамид отправил посольство в Толедо, собираясь предложить королю Альфонсо союз против общего врага.
Я прервал его, спросив, зачем он мне все это рассказывает — я же всего-навсего лекарь. Как я могу давать ему советы в вопросах управления государством?
— Самуил, у меня есть советники, причем очень опытные. Это полководцы эмира и придворные, помогавшие моему отцу править страной. Кого-то из них я некогда сместил, кого-то отправил в отставку. Сейчас я вернул им их прежние должности. Что же я хочу от тебя? Чтобы ты давал моим решениям нравственную оценку. Хорошо ли я поступаю или дурно? Мудро или глупо? Я не желаю больше допускать ошибок. Я доверяю твоей честности и природному чутью. Я написал Юсуфу письмо, в котором осудил действия аль-Мутамида. Ты знаешь, я разделяю чувства аль-Мутамида, но Юсуф представляет собой куда большую опасность для Мишкат. Получается, я лицемерен и двуличен? Я поступаю неправильно?
— Нет, Азиз. Ты действуешь во благо государства. Совсем как твой отец.
— Спасибо, — кивнул он, — именно это я и хотел узнать. — Он взял со стола другой лист пергамента. — Так вот, теперь по поводу крестоносцев Санчо. Они повадились устраивать набеги на наши земли. Приграничные крепости держатся, а их гарнизонов вполне хватает, чтобы давать крестоносцам отпор, но, если дело дойдет до настоящей войны и вторжения, нам понадобятся деньги и люди. Армия измотана, казна пуста. Мне придется ввести новые налоги и, возможно, объявить о новом наборе солдат. Народ весьма болезненно воспримет эти шаги, но иного выхода я не вижу. Что ты на это скажешь?
Так мы стали встречаться два-три раза в неделю. Азиз рассказывал о том, что его беспокоило, после чего спрашивал, что я думаю по поводу того или иного принятого им решения. Мне кажется, принц был мною доволен, хотя я ни разу не возразил ему и не предложил своего варианта действий. Азиз не солгал мне — от меня ему требовалась лишь нравственная оценка предпринимаемых им мер, и мне льстило его доверие. Постепенно я понял, как сильно он изменился. «Как же Салим гордился бы сейчас своим рассудительным трудолюбивым сыном!» — радовался я. Кроме того, визирь порадовался бы, что сбылась его мечта: теперь Азиз всегда советовался со мной.
А потом пришла беда.
Как-то утром примерно через семь месяцев после моего возвращения во дворец я вошел в кабинет Азиза и обнаружил, что принц примеряет новые доспехи — простые, без серебряных украшений, которые он когда-то так сильно любил. Они представляли собой обычную кольчугу, которую носили все воины. В тот самый момент, когда я переступил порог, Азиз поднимал и опускал правую руку, в которой обычно держал меч, а оружейник делал замеры в области плеч — кольчуга не должна стеснять движений.
— Самуил, — обратился ко мне Азиз, — сегодня наша встреча будет не очень долгой. До нас дошли вести, что Санчо сосредотачивает на нашей границе войска. Скоро я покину город вместе с армией. Никаких торжественных проводов. Не хочу, чтобы в Мишкате поднялась паника. Альмерийцы — да-да, наши старые враги — на этот раз будут сражаться на нашей стороне. Числом мы вроде должны превзойти кастильцев. Командующими я поставил тысячников Хазу и Кабира. Это люди моего отца. Они оба достаточно опытны и надежны. Полагаю, Санчо бросит в битву норманнов. Если у нас получится выманить их армию в открытое поле, то мы их разобьем. Если все пройдет удачно, вернусь недели через три, может, через месяц. Ну что, Самуил, пожелаешь мне удачи?
Я растерялся, не в силах найти слов, чтобы приободрить его. Новость потрясла меня до глубины души. Первым делом я подумал, что Азиз и Паладон могут столкнуться друг с другом на поле боя и, конечно же, попытаются убить друг друга. При этом я прекрасно понимал, что со всеми своими нравственными оценками никак не смогу этому помешать — уж слишком люто Азиз ненавидел Паладона, а тот, в свою очередь, скорее всего, испытывал к принцу схожие чувства.
— Береги себя, — сказал я.
Азиз, совсем как встарь, сверкнул белозубой улыбкой.
— Я не собираюсь рисковать ни собой, ни своей армией. Да, и хочу тебя успокоить — я не стану искать встречи с заклятыми врагами. Сейчас не время сводить личные счеты.
— Спасибо, Азиз, — только и смог вымолвить я.
— Мой милый, славный Самуил, — проговорил он, — мой самый давний и самый преданный друг…