Книга алхимика
(Роман)

Проклятие. Эта рукопись — вердикт всему человечеству И что самое ужасное — пророчество того, что ждет их в ближайшем будущем.

А он, Пинсон, ни на йоту не приблизился к ответу, как выбраться из этого собора.

Из темноты доносились вздохи и похрапывание. Профессор завидовал спящим заложникам. Везет же им! Захотели спать, и уснули. «Господь свидетель, — подумал Пинсон, — а я ведь тоже устал. Чтение и перевод вымотали меня до предела, но при этом я даже думать не могу о сне». Его переполняло возбуждение, кровь стучала в висках. Ему хотелось выплеснуть зажатую в нем энергию — броситься сломя голову из этого собора навстречу свободе и ночной прохладе. На посту министра он нередко задерживался на работе за полночь, после чего, покончив с делами, чтобы скинуть напряжение, бегал в предрассветных сумерках по тихим, безлюдным аллеям сада Монфорте. Телохранители едва могли угнаться за ним. Увы, сейчас о пробежке можно лишь мечтать.

И все же профессор ерзал, как на иголках, он был не в силах сидеть сложа руки. Ему страшно хотелось сделать хоть что-нибудь. Его взгляд упал на Фелипе, который спал, прислонившись к колонне. «А почему бы и нет? — подумал Энрике. — Мне же надо с ним когда-нибудь поговорить». Накинув на плечи одеяло, словно пончо, он присел у спящего солдата и потряс его за плечо.

— Фелипе! — прошептал он. — Проснись!

Глаза юноши широко раскрылись. На мгновение Пинсон увидел в них дикий ужас, сменившийся растерянностью и замешательством. Фелипе в отчаянии зашарил руками по сторонам и, наконец отыскав винтовку, прижал ее к себе, совсем как ребенок — любимую игрушку.

— Что с тобой, дружок? — ласково спросил Пинсон. — Кошмар приснился?

— Снилось, что нас бомбят, — пробормотал Фелипе, — с самолетов. Как когда мы сидели в окопах во время Теруэльской операции.

— Легион «Кондор»? — тихо спросил Пинсон. — Я слышал, они могут нагнать страху.

Фелипе застыл. На лице у него выступили капельки пота. Будто погрузившись в транс, он забормотал заученное назубок:

— «Хейнкель пятьдесят один СИ» — бросай винтовку и беги. «Хейнкель сто одиннадцать» прилетел опять, можно могилу себе копать, «Савоя-Маркетти» сделает из тебя спагетти, «Дорнье До семнадцать» — в гости к смерти собираться… — После каждой фразы он начинал гудеть и свистеть.

Пинсон прикрыл глаза. Он понял, что Фелипе изображает гул двигателей.

— Не идет у меня из головы этот стишок, — посетовал солдат. — Раньше я путался в моделях самолетов, а вот сейчас в первый раз все рассказал правильно, без ошибок. — Фелипе просиял, а потом у него задергалась щека. — Во сне я все время путаюсь. И боюсь, что не смогу вовремя найти укрытие. Понимаете, очень важно научиться различать самолеты по звуку мотора. Так можно прикинуть, сколько у тебя есть времени до того, как бомбы… — Он умолк и с несчастным видом потупил взгляд.

— Налеты были часто? — участливо спросил Пинсон.

Фелипе прислонился к колонне.

— Каждый день, — прошептал он. — Иногда бомбили с утра до вечера подряд. Это хуже мороза и снега, хотя они тоже унесли немало наших ребят.

— Расскажешь?

Фелипе сжал губы и отчаянно замотал головой.

— Ладно, — кивнул Пинсон, — я и так могу представить, каково тебе пришлось. У меня был сын примерно твоего возраста, ну, может, на пару лет постарше. Он мне немного рассказывал про жизнь на передовой.

— Он был под Теруэлью? — с интересом посмотрел на него Фелипе.

— Нет, он принимал участие в других боях. Говорил, что во время налетов ему было все равно, сколько человек вместе с ним сидит в траншее. Он чувствовал себя там очень одиноким. И всякий раз ему было очень страшно — как во время первой бомбардировки. Сын никак не мог к ним привыкнуть.

— И я тоже. — Глаза Фелипе расширились. — Когда начинается налет, это… даже не знаю… Когда сыплются бомбы… сначала такой свист, будто чайник закипает, а потом тишина, буквально на одну секунду, а потом до тебя вдруг доходит, что бомба аккурат над тобой… А потом сразу же адский грохот — даже «Господи, помилуй!» не успеваешь сказать. Причем кажется, что этот грохот у тебя в голове, и ты совершенно один, и тебе никто не может помочь. Вообще никто. Ты один на один с этим адом. Земля до небес, вулканы, изрыгающие огонь… Вокруг летают руки, ноги, куски тел… Куски… людей… А ты знай себе вжимаешь лицо в грязь, вжимаешь до боли, потому что, только чувствуя боль, понимаешь, что все еще жив… А иногда, когда фашисты знали, что мы собираемся идти в атаку, они посылали несколько волн бомбардировщиков. В такие моменты казалось, что налет вообще никогда не закончится… Тогда уже начинаешь думать: «Поскорей бы меня уже убило, мочи нет это терпеть…» — Он зажмурил глаза, будто силясь отогнать тягостные воспоминания.

Пинсон затаил дыхание, боясь прервать солдата. Он понимал, что сейчас крайне важно дать Фелипе выговориться.

— Знаете, профессор, у меня был друг. Его звали Ансельмо Дельгадо. Он был опытным старым солдатом, но я пришелся ему по сердцу. Он заботился обо мне, обращался как с сыном. Что он только не прошел… Мадрид, Брунете, Бельчите… И все вокруг говорили, что он храбрый как лев. Так вот, когда начался очередной налет, он просто сунул винтовку себе в рот и выстрелил. Все это случилось на моих глазах. Огаррио накинул на него одеяло, а лейтенант так и не упомянул в рапорте, что на самом деле произошло. Знаете, мы все прекрасно понимали, почему Ансельмо это сделал. На его месте мог оказаться любой из нас. А когда бомбардировщики прилетели снова, некоторые ему даже позавидовали.

— У тебя много погибло друзей?

— Все. Все, кто пошел добровольцем из нашей деревни. Кто-то умер от болезней, кого-то убили во время рукопашной. На самом деле рукопашная — это не так уж плохо, она как драка. В ней все ясно и понятно: кто-то побеждает, кто-то проигрывает. С этим я справиться могу. Я, вообще-то, хороший боец — здоровый, сильный, прекрасно стреляю, — поэтому меня и взяли в отряд. Но когда бомбят, все совсем иначе. Это как-то не по-людски… Это какой-то бред… Это не имеет никакого отношения к тому, за что мы сражаемся: ни к народу, ни к партии, ни к дисциплине… потому что… это какое-то безумие… Все не по правилам… В этом нет никакого смысла… Просто никакого…

Пинсон сидел неподвижно, боясь прервать Фелипе.

— Однажды… Однажды мы были с лейтенантом в дозоре. До этого четыре дня стоял туман. У нас умерло три бойца — замерзли насмерть, но зато нас не бомбили: самолеты не могли летать. И тут мы просыпаемся перед самым рассветом, видим, что все небо усыпано звездами, и понимаем: погода наладилась, значит, наше дело плохо. Такая была тишина, нам вообще в тот момент показалось, будто нет никакой войны. Над руинами Тируэли кружил орел. Город стоял на холме. Сначала мы его взяли, потом нас оттуда выбили фашисты, потом мы его снова захватили, а затем опять пришлось отступить… Было совершенно спокойно, будто в Рождество. Я первый услышал гул моторов. Потом в небе что-то сверкнуло, и показались самолеты. Я уже по звуку понял, что это «Савоя». Два звена восемьдесят первых «Пипистрелло»[69] с двигателями «Пьяджо». Вблизи они дико ревут. Я хотел спрыгнуть в траншею, но лейтенанту надо было сосчитать самолеты для рапорта, и он навел на них бинокль и стал ждать. А они все приближались и приближались. Потом он как заорет: «Шестнадцать!» — вот сколько их было, и мы ринулись в обратно в траншею. «Ложись! Ложись!» — кричал он, но моторы уже ревели над нашими головами, а потом засвистели бомбы. Я вжался в землю, потому что вдруг наступила тишина, и я понял — жить мне осталось ровно три секунды.

— Что было дальше? — тихо спросил Пинсон. — Что такого особого было в том налете?

— Ничего, — прошептал в ответ Фелипе. В его глазах стояли слезы. — Как всегда, мне казалось, что он никогда не кончится. Одна бомба попала в траншею, меня завалило землей, и я еще целый день после этого почти ничего не слышал. Но я хоть остался жив, а вот братья Эрнандес… Их было трое: два близнеца, и еще младший — Луис, мой лучший друг. Мы с ним были ровесниками и выросли вместе. Из всех бойцов родом из Старой Кастилии остались лишь мы четверо. Короче говоря, когда взорвалась бомба, братья сидели все вместе и… одним словом, там уже было не разобрать, кто есть кто… Какая часть тела принадлежала Луису, какая — Рафаэлю, а какая — Хуану… У нас вообще ушло несколько часов, чтобы отыскать хоть что-то. Раз — и их не стало. Будто и не было никогда. Сержант, он добрый человек. Пытался приободрить нас. Сказал, что их матери повезло, она подарила стране трех мучеников, сложивших головы в борьбе с фашизмом, и теперь будет получать тройной паек. Мы все тогда засмеялись — и я тоже, но потом подумал, а вдруг моих друзей, братьев Эрнандес, никогда и не было? От них же ничего не осталось. Совсем ничего. Запаха смерти и того не было. Я же говорю, когда гибнешь от пули или удара штыка, все иначе. Ты хотя бы видишь труп. А после взрыва бомбы ничего не остается. Ты просто исчезаешь…

69

Имеется в виду Савоя-Маркетти SM.81 Пипистрелло («Летучая мышь») — итальянский средний бомбардировщик, выпускавшийся с 1934 по 1938 г.