Книга алхимика
(Роман)

Концепция покорности, являющаяся одной из прекраснейших жемчужин мусульманского вероучения, изложенного в Коране, неожиданно пришлась весьма по душе Паладону. Он ни на мгновение не забывал, что строит мечеть во славу Аллаха. Постепенно он начал воспринимать свою работу как священный долг. Он относился к ней со смирением, полагая, что мечеть затмит и саму память о нем.

Как это ни странно, но Паладон стал еще более ярым сторонником нашей тайной затеи, связанной со строительством. Секретные философские знания, основывающиеся на науке, сковавшей наше Братство, помогли ему понять, каким образом своими талантами он может послужить Аллаху, дабы прославить Его еще больше. И потому обращение Паладона в ислам не отдалило его от меня, а, напротив, приблизило.

Принятие ислама приблизило его еще больше к Айше — созданию воздушному, утонченному и порой безответственному. Паладон был человеком практичным и потому прекрасно ее уравновешивал, то и дело возвращая с небес на землю. Это был воистину союз противоположностей, которые, как известно, тянет друг к другу.

Не проходило буквально ни дня, чтобы она, с разрешения отца, не приезжала, закутанная в чадру, к Паладону на своем иноходце. Всякий раз ей чудесным образом удавалось найти повод, чтобы поддразнить его. Например, она называла огромный таран-камнелом детской игрушкой, или же, когда Паладон, рассказывая ей о строительстве, с азартом углублялся в технические подробности, принималась нарочито зевать или же иным образом демонстрировать, что ей скучно. Паладон хмурился, краснел, но потом до него доходило, что любимая всего-навсего подтрунивает над ним, и он разражался веселым искренним смехом. Впрочем, нередко она просто держалась со своими спутницами на расстоянии, порой часами наблюдая за тем, как Паладон работает, не подозревая, что его любимая поблизости. Я часто сопровождал ее, и от моего внимания не ускользнуло выражение ее глаз. Айша была не в состоянии скрыть гордость и восхищение возлюбленным, трудившимся над таким чудом.

Крепнущая дружба с Паладоном, увы, никак не могла заставить меня забыть о моей печали. Азиз все больше и больше отдалялся от нас. Я уже смирился с тем, что потерял возлюбленного, но теперь начал опасаться, что могу лишиться и друга. Минул год его ученичества, и теперь он стал верховным кади, а эта должность давала огромную власть, но при этом возлагала на человека немалую ответственность, и она не ограничивалась одними судебными слушаниями. Теперь он редко присоединялся к нам, когда мы собирались в покоях Айши. Он был вечно занят — то пировал во дворце, то уезжал с проверкой по эмирату, то спешил принять участие в совете, на котором требовалось его присутствие. Когда он находил для нас время, то вел себя так же мило, как прежде. Впрочем, может, мне это только казалось, поскольку со временем я начал замечать в нем заносчивость и растущую скуку, которую Азиз явно испытывал, слушая наши разговоры. Он пытался ее скрыть, но мне кажется, что теперь он считал себя выше всех нас и свое участие в беседах с нами воспринимал как милость, которую он нам, недостойным, оказывал. К этому времени я уже хорошо изучил двор эмира и, прекрасно зная Азиза, умел ему польстить.

А вот Паладон никому никогда не льстил, за исключением девушек, которых он когда-то соблазнял, и потому не знал, что делать. Порой он не мог скрыть раздражения или обиды. Мы перестали говорить о натурфилософии. Азиз менторским тоном рассказывал нам о государственных делах, ожидая, что мы будем слушать его в восхищенном молчании. Через некоторое время Паладон, всякий раз под благовидным предлогом, начал избегать наших вечерних встреч, когда знал, что ожидается появление Азиза. На строительной площадке Паладон чувствовал себя куда счастливей.

Всего через два года подготовительные работы пришли к завершению, и Паладон был готов приступить к возведению мечети. Какая насмешка судьбы — замысел, являвшийся детищем нашего Братства, постепенно воплощался в жизнь, тогда как само Братство медленно распадалось!

Глава 2

В которой повествуется, как философ узнал, что является дьяволом; как алхимик стал чернокнижником, а город потерял своего защитника.

Визирь Салим не оставлял своей мечты создать союз мусульманских эмиратов, чтобы всем вместе противостоять христианской угрозе. Неудачи не обескураживали его, а лишь придавали душевных сил, но наносили непоправимый вред здоровью. Состояние визиря начало меня тревожить. Он дозволял мне лечить его, когда речь шла о всяких мелочах: простудах, расстройстве желудка, болях в спине, спазмах пальцев, — одним словом я врачевал его от болячек, мешавших ему работать. Со временем я увидел в этих хворях свидетельство крайнего истощения, а быть может, и чего-то более серьезного. Всякий раз, когда я упрашивал его отдохнуть или пройти тщательный осмотр в лечебнице у Исы, старик лишь отмахивался от меня, заявляя, что у него нет на это времени, поскольку ему всегда либо требовалось написать срочное письмо, либо принять какого-нибудь очередного посланника. Салим лишь согласился изменить режим питания, но поскольку ел он крайне мало, то это не помогло. С каждым днем желтушные пятна на его впалых щеках проступали все яснее. Всякий раз, садясь, визирь морщился. Я начал подозревать, что он умалчивает об острой боли в области живота.

Именно в этом состоянии ему пришлось принимать посольство из Кастилии. Король Альфонсо совершенно неожиданно вызвался выступить посредником в заключении постоянного мирного договора с Толедо. Помня о данайцах, дары приносящих, Салим не питал никаких иллюзий насчет того, чем руководствуется христианский король, и все же решил воспользоваться возможностью получше изучить своего врага. Он отмел возражения эмира Абу, который никак не мог преодолеть свое отвращение к Альфонсо, памятуя о том, что именно эти «неверные варвары» требовали у него дань, после чего написал, что Мишкат на второй день после Рамадана будет рад принять посланника Альфонсо. Письмо скрепили печатью эмира и отправили с гонцом. По достигнутому соглашению к нам должен был прибыть Эстрагон, герцог Нахеры.

Как я об этом узнал? Об этом мне поведал эмир во время нашего обычного четвергового кровопускания. Когда я рассказал о своем разговоре с эмиром Паладону, неожиданно выяснилось, что он и так все знает. Салим попросил Тоскания приютить посольство христиан в своем особняке. Паладон был крайне этим раздосадован. «Все это отвлечет меня от строительства больше чем на неделю! И как раз когда мы собираемся ставить первые колонны!» — возмущался он.

Мне стало интересно, а при чем тут вообще Паладон.

— Визирь же обратился с просьбой к твоему отцу, а не к тебе. Ну а если твоему отцу нездоровится, Эстрагона могут принять твои двоюродные братья, разве не так?

— Я его сын, значит, должен быть подле него, — друг сокрушенно покачал головой. — Он считает, что нашей семье оказана невиданная честь. Отец уже свел всех с ума — заказывает слугам новую одежду, украшения на стены, мебель, посуду, ковры… А сколько он ладана купил! На целую часовню хватит! А еще он думает, не позолотить ли перекрытия. Я бы хохотал, если б не испытывал глубокой печали. Сейчас отец мало встает. В результате каждый день с одной стороны его постели стоит орда поваров, обсуждающих, чем они будут кормить гостей, а с другой стороны толпятся менестрели, жонглеры, танцоры — с ними он договаривается о развлечениях. Ну а в гостиной переминаются с ноги на ногу жадные до денег торгаши, которые дожидаются заказов. Посольство еще не приехало, а он уже измотан. Он ведь болен, Самуил, и лучше ему не становится. Может быть, это его последний триумф. Я обязан помочь отцу, чтобы все прошло гладко.

Я с печальным видом кивнул. Лекарь Иса рассказал мне, что у Тоскания поражены легкие, скорее всего из-за пыли, которой он наглотался за долгие годы строительства своих шедевров. Вспомнил я и о Салиме. «Два старых упрямца, отказывающихся признать, что они смертны», — подумал я.