Книга алхимика
(Роман)

Судя по лицу Эктора, он понял, к чему клонит Пинсон.

— Боюсь, не очень долго. Вот если бы у нас была смола, тогда другое дело. Впрочем, сойдет и масло. Хотите, я вернусь в собор и поищу в ризнице? Вдруг там осталось миро. Посмотрим, может, оно и сгодится.

— На это уже нет времени. Давайте я сперва спущусь, вдруг удастся найти что-нибудь подходящее внизу. Надежды на это немного, однако, возможно, то, что нам нужно, есть в пещере.

Пинсон думал о бочках с маслом, которые Паладон оставил у стены. Если верить Самуилу, то они по-прежнему должны стоять там. Но осталось ли внутри них хоть что-нибудь по прошествии стольких лет?

— А нам пока что делать? — спросил Эктор. — Снять одежду со скелетов?

— Да, чтобы ее было как можно больше. Кидайте ее сразу вниз. И еще берцовые кости, будем оборачивать тряпье вокруг них. Так и получатся факелы.

— Мигель, Хуан, Педро, за мной! — крикнул Гарсия, когда Пинсон уже принялся спускаться по лестнице.

Пинсон быстрым шагом направился к михрабу. Мария с фонариком в руках подсвечивала ему дорогу. Когда дверь пришла в движение, девушка ахнула от изумления.

— Скорее, иди первой, — поторопил ее профессор, — я сразу за тобой.

Оказавшись в пещере, Мария застыла. Луч фонарика выхватывал из темноты стол, на котором лежала пачка пергамента и перо.

— Энрике, неужели это…

— Да, — отрывисто произнес он, — именно тут Самуил и писал свою книгу. Я тебе все покажу, но сперва посвети, пожалуйста, туда. Да-да, направь фонарик на бочки.

Первая оказалось пустой. Вторая и третья — тоже, но в четвертой что-то блеснуло. Силясь сдержать волнение, профессор сунул внутрь руку. Бочка как минимум на две ладони была полна драгоценным маслом. Пинсон кинулся к другим бочкам, срывая с них крышки. В некоторых тоже обнаружилось масло, одна и вовсе оказалась заполненной горючей жидкостью почти наполовину. Однако смолы нигде не было, а он так надеялся ее найти.

— Энрике, ты можешь объяснить мне, что ищешь?

Он ответил. Мария выслушала его до конца.

— Ты собираешься сделать факелы из человеческих костей и саванов? — с каменным лицом переспросила она.

— У тебя есть идеи получше?

— А это тебя не устроит? — Мария перевела луч фонарика на углубление в стене пещеры.

Там на полу лежала груда каких-то металлических штуковин. Нагнувшись, Мария подняла одну из них. Почерневший от времени предмет напоминал сплюснутый горшочек с вытянутым носиком.

— Ну и что это такое? — раздраженно спросил Пинсон.

— Ты что, и вправду не знаешь? — изумилась она. — Ты, прославленный специалист по древним маврам! А вот Томас сразу бы понял, что это! — Мария рассмеялась. — Неужели ты никогда не читал «Тысячу и одну ночь»? Это же лампа Алладина. Их тут штук пятьдесят, не меньше. Словно Самуил с Паладоном знали, что мы придем.

Саваны все равно пригодились. Мария объяснила заложникам, как сделать из них новые фитили для светильников — старые-то истлели от времени. Под руководством бабушки Хуаниты женщины организовали настоящую производственную линию. Одни перебирали снятую со скелетов одежду, вырезая и свертывая из нее фитили. Потом две женщины помоложе вставляли фитили в носики светильников, после чего передавали их для проверки бабушке Хуаните, которая с величественным видом восседала возле бочек на стуле, некогда принадлежавшем Самуилу. Если старуху удовлетворяло качество, она вручала лампу Томасу, вызвавшемуся ей помогать. Мальчик заливал в жестянки масло, наполняя каждую до краев с помощью глиняной чашечки, найденной на столе. Затем, он возвращал светильник Хуаните, которой Мария отдала свою зажигалку. В этот момент все замирали и смотрели, как старуха чиркает «зиппо». Если фитиль не желал загораться и лишь дымил, раздавался всеобщий вздох разочарования, и лампу Алладина возвращали на доработку. Если же вспыхивал язычок пламени, пещера оглашалась радостными криками, а женщины хором вели счет: «Первый!.. Второй!.. Двенадцатый!.. Тринадцатый!..» Уже было готово двадцать четыре светильника.

С увеличением их числа в пещере становилось все светлее, а тени на стенах и потолке, которые отбрасывали работающие женщины, делались все четче. Казалось, людей обступили черные согбенные великаны. Эктор и другие мужчины, расположившись на полу возле входа в тоннель, задули свечи — при свете древних жестянок работа у них пошла быстрее. Гарсию очень беспокоили расселины в тоннеле, и потому он решил обвязать всех заложников веревкой. Мигель — последний, кто спустился в мечеть, — притащил ее с собой. Потом мужчины сходили за огромным куском холстины, которым солдаты прикрыли взрывчатку, и разрезали его на длинные узкие куски. Теперь они вязали из них петли, чтобы прикрепить их к веревке, вроде сбруи. Петель предстояло сделать много — по числу заложников.

Пинсон и Мария, оставшись без дела, стояли у Ниши Света, восхищаясь красотой отделанного мрамором и алебастром алькова. Мария, вооружившись обрывками ткани для фитиля и маслом, долго возилась с вделанным в Нишу светильником. Наконец ей удалось его зажечь. В мерцании огонька михраб выглядел еще прекрасней. Пламя играло в розовых сапфирах, украшавших изумительную резьбу, изображавшую переплетение трав, цветов, а также порхающих среди них птиц. В теплом мерцающем свете казалось, будто изящные цветы покачиваются на легком ветерке, а птицы перелетают с одного стебля на другой.

— Какая красота, — прошептала Мария. — Только подумать, последний раз эту лампу зажигали почти тысячу лет назад.

— Паладон и впрямь был гением, — Пинсон выдавил из себя улыбку, стараясь утаить от рыжеволосой красавицы тягостные мысли. — Ты обратила внимание, что ниши по обеим сторонам стены похожи друг на друга как две капли воды.

— Вот только светильник с другой стороны не горит, — отозвалась Мария. — Его уже никто никогда не зажжет. Какая мечеть… аж дух захватывает… Ты знаешь, я походила среди колонн… У меня была свеча, многого с ней не разглядишь, и все же… Ты знаешь, я человек не религиозный… Но это самое благодатное место, в котором мне доводилось бывать за всю свою жизнь… Оно напоено святостью…

— Создатели этого храма тоже религиозностью не отличались. Сейчас таких называют теистами. Они верили в Бога-Перводвигателя, в силу, дарующую жизнь всему, что растет, движется или дышит, даже камням в земле и звездам в небе. Вот кому Самуил с Паладоном посвятили храм. Это их памятник. Ну, точнее, не только их. Это воплощенный в камне гимн человечности, знанию, любви и благородным порывам. Храм во славу лучших устремлений людского рода. — Почувствовав, что на глаза наворачиваются слезы, Пинсон поспешно продолжил, не желая, чтобы Мария заметила, как он страдает от терзающей его тоски. — Возможно, их веру можно назвать своего рода религией, но это религия странная, особая. Эта религия терпимости и беспредельной любви. Именно эта вера и давала силы Самуилу и Паладону вплоть до самого конца. Пожалуй, именно ее они и называли Идеей, которая должна пережить их ужасные времена.

— Храм, славящий любовь… — задумчиво произнесла Мария. — А мы набили его взрывчаткой и собираемся уничтожить.

— Не мы, — поправил он, — Огаррио с солдатами.

— Думаешь, мы чем-то отличаемся от них? Думаешь, мы такие уж чистенькие? — Она принялась ходить туда-сюда. — Помнишь, что сказала бабушка Хуанита, когда Пако собирался убить нас? Сейчас такое время, что невиновных нет. Когда идет война, невозможно оставаться в стороне. Понимаешь, Энрике? Невозможно. На самом деле, Пако не такой уж плохой человек. И Огаррио тоже, и Бесерра, и все остальные. Просто война погубила их души… Да и наши тоже. Нам нравится лить кровь, совсем как крестоносцам или джихадистам из книги Самуила. Половина народа сражается за одно, половина за другое, а кто не воюет, тот в группе поддержки, болеет… Словно речь идет… не знаю… о каком-нибудь дурацком футбольном матче. Господи, как же хочется курить. Иногда меня так и подмывает истошно заорать. Я ощущаю себя совершенно беспомощной… Если бы я могла во всеуслышание заявить: «Мир должен быть устроен иначе». Совсем как Самуил с Паладоном. Они ведь именно это и сделали, построив такую красоту. — Ее губы дрожали, а по щекам текли слезы. — А к завтрашнему дню здесь уже не будет ни мечети, ни собора. Их уничтожит взрыв, который унесет жизни тысяч людей. Да что же это, в самом деле, такое? Почему храм, славящий любовь, должен стать жертвенником, пропитанным человеческой кровью?