Дочь кучера. Мезальянс

– Колдунов?!

Старик испугался и даже дернулся, чтобы посмотреть назад, но она удержала его от этого.

– Да, – откликнулась она беззаботно, зная, что мужчины, да и все остальные все еще слышат их. – Знаешь у них так много дел: то помет мышиный стынет, то ежики линяют, то перья из павлиньих хвостов выпадают.

Позади раздался смех. Неожиданно. Громко. Если не сказать: раскатисто. Она не повернулась и на этот раз. Пусть смеются, а уж над ней или над ним – ей все равно.

Глава 13

Умолкли голоса, исчез звонкий стук каблуков, пропали упруго подрагивающие кудри и заманчиво покачивающиеся бедра. Последнее было трудно уловить за тяжелой и длинной юбкой, но Эверт видел это, перед глазами еще стояла сцена, как удалялась женщина, облаченная в одно лишь полотенце – легко, непринужденно, с гордо поднятой головой, словно и не случилось ничего.

– Уела она тебя! – проговорил Генрих, все еще смеясь. – Укусила напоследок. Колдун!

Траубе прошелся по комнате, еще раз взглянул на дверь, нахмурился на мгновение и в ту же секунду просветлел, усевшись в кресло. Слух у него, как у кота – слышит то, на что Эверт бы не обратил внимание.

– Что не павлин или то, что находится под его хвостом?

Траубе пожал плечами, оглядывая просторную, наполненную старомодными предметами комнату. В прежнем дворце было куда лучше, чем в этом – не было этой кричащей помпезности, были куда более спокойные и даже более величественные цвета. Но Индэгард исчез. Монстры прибрали все – и новый дворец, и здания, заполонили собой улицы, забрали тех, кто не успел спастись или просто отказался покинуть новую столицу, переоценив свои силы или наоборот, недооценив степень грозящей опасности. Теперь на его месте клубится тьма и Эверт пока не придумал, как бороться с тем количеством чудовищ, что обосновались в ней. Человеческий ресурс Эйнхайма иссяк и увы, не восполнялся так быстро, как ему бы этого хотелось. Малым советом они решили оставить все как есть – продолжить вести оборону, отбрасывать чудовищ, но не стремиться вернуть потерянную территорию.

– Мне всегда нравилась твоя самоирония, – замечает Траубе в ответ. – Куда больше, чем злость.

– Что уж там, – Эверт постучал пальцами по холодной столешнице. – Она ведь оказалась права.

Его и в правду отпустило. Вот только Эверт еще не разобрался в чем причина. Может быть ему нужно было отсмеяться, а может осознать все или, и то и другое вместе.

– Когда тебя осенило? Не вчера это случилось – это точно.

Сегодня. Утром. После внезапного пробуждения, после того как он снял закинутую на свое бедро ножку, вновь удивился возникшему притяжению, разбудил и поссорился с ней.

Это было странно и спонтанно, наверное, как всякая ссора.

Он отправился к Карлу, прямиком в лазарет и потребовал объяснений. Дядя притворился слабым, куда слабее, чем он был на самом деле. Эверт до этого уже поговорил с Эрбом и тот уверил его, что граф идет на поправку и через пару дней обязательно встанет на ноги.

Дядя клялся ему, что понятия не имеет, о чем тот толкует ему. Он, видите ли, уже отчаялся увидеть новое поколение блистательных Дельвигов. Эверт, как не странно не поверил ему, в купе его стариковских замашек проникся подозрениями еще больше, но, возвращаясь обратно, в коридоре, встретил Кауча.

Бывший кучер, а нынче конюх и бессменный возница его сиятельства Дельвига-старшего выглядел ужасно потерянным, просил его отвести к графу или к своей дочери Марте. Что-то случилось с ней, и он уже решил, что сгинула она, как и многие другие в старом замке.

Эверта осенило, но правильнее сказать: поразило.

Все могло бы быть совпадением. Марта – не самая редкое имя. На него откликается цветочница, у которой он заказывает цветы, отправляясь к Сабрине и продавщица в лавке скобяных изделий, с отцом которой он рассчитывался, закончив ремонт и обновление своего особняка.

Эверт не поверил, попросил еще раз рассказать ему все. Осторожно, он выспросил у старика, как выглядит его дочь, а потом успокоил вестью о том, что она жива, здорова и ждет его появления в одной из палат дворца.

Он вел бывшего возницу и старинного друга Карла к Марте, а сам сомневался. Что-то было не так во всем этом. Была в сложившейся ситуации некая червоточина. Не вязался образ дочери кучера с той женщиной, что заперлась в соседних покоях, смеялась над ним и в довершении всего просто послала его.

Почему он заподозрил в ней перевертыша? Одну из тех, кто пребывает в их мир, заняв тела и заменив собой прежних людей?

– Этот ее жест.

Эверт отогнул средний палец и тут же сжал руку в кулак. Было в этом жесте что-то неприличное.

– Так делал Райан.

– Это тот боевой маг, которого все прозвали Безумный Рэй?

Эверт кивнул. Он знал его лично и много раз видел, как тот выкидывает руку в точно таком же жесте. В минуту опасности Рей страшно выпучивал глаза, чем первое время пугал других магов и простых солдат, орал «хр** возьмешь!» и бросался на чудище, рубя его и кромсая, забираясь в самое его нутро. Он подрывал его изнутри, плясал на теле с отрубленными конечностями или выходил с другой стороны, сплевывал на землю и очень грустно произносил: «дерь**, а не человек, столько ховна, столько ховна, господи прости!»

– А перед этим она послала меня. Ну знаешь, как Берг.

Он не мог передать те интонации, но теперь уже был уверен и определенно, что девушка-перевертыш, если не знает этих двух, то уж точно пребыла к ним из того же мира, что и они. Такие жесты и выражения в их мире не употреблялись, но только до недавних пор. Это и вызвало в нем новую порцию сомнений.

– А отец? Зачем привел Кауча?

– До последнего надеялся на подлог. Это глупо, и я признаю это. Я верил, что она сдастся и признается хоть в чем-то.

Она просто не могла быть его дочерью. На что он надеялся? Он думал, что Кауч не признает в ней свою, да и она сама наконец перестанет притворяться.

– Угораздило же!

Эверт потерял Марту во дворце и был виноват во всем случившемся. Ему стоило сначала обыскать покои, свои и чужие, а уж потом поднимать на уши Траубе и стражу. О чем он думал в тот момент? Дурацкая мысль, но он, как и Траубе… Нет, он вспомнил слова Генриха Траубе и версию Катарины. Это была сиюминутная слабость толком не отдохнувшего сознания.

– Видано ли дело, перевертыша заметил я, а не такой наблюдательный и зоркий взгляд сэгхарта.

Эверт приоткрыл глаза, посмотрев на смеющегося Траубе сквозь смеженные веки и не без раздражения произнес:

– В следующий раз, в случай подобный этому я с удовольствием поменяюсь с вами местами, милорд. Вы будете разить, спасать и отводить опасность, я буду сидеть в кресле, наблюдать, сравнивать и делать выводы.

Сейчас же, Эверт решал, что сделает по возвращению. Эта девушка была другой. Он был уверен, что Марта не впечатлится цветами или преподнесёнными в дар украшениями. Она – не Сабрина, которая только взглянув под бархатную крышку, простила бы ему все.

– Если у этого раза будут такие же стройные ноги, чувство юмора и самообладание, то я согласен.

Стало досадно, что все случилось так. Ему надо было продолжить скандал и додуматься до всего самому. Он же, сам того не желая, привлек на свою сторону свидетелей. Но Эверт не успел ответить Траубе, сказать ему, что надо было думать раньше.

– Где она?!

В покои ворвался король. Он был при полном параде: лазурная мантия развевалась за его плечами, придавала еще больше величия (и это при его и без того не малом росте). От удара в дверь Эверт и Траубе вздрогнули. Огромная створка отлетела в сторону, стукнулась о стену, сорвав лепнину, повисла на одной петле, чем вызвала новое монаршее неудовольствие и получила еще один удар, после чего рухнула, подняв в воздух отвалившуюся краску и все ту же позолоту. Пылающий негодованием монарх перевел взгляд в их сторону, прошел к ним, остановившись напротив.

– Где Марта?

В дверном проеме появились очередные любопытствующие из обязательной свиты короля, но под взглядом трех пар глаз исчезли. Эверт был уверен, что на их месте остались «уши». Он не любил эту толпу, но ничего не мог поделать с ней. Много раз он задавался вопросом: почему Эйнхайм ушли защищать достойные и лучшие? Почему остались эти, что просто решили переждать и поиметь выгоду? Он знал ответ – благородство, веление души, чувство долга, но не получал от этого ни успокоения, ни удовлетворения.