Аргиш

Вон сидит здоровый балбес, в иллюминатор пялится. Даже глаза не надо открывать, чтобы увидеть.

Вадим сидел напротив – худой, длинный, коротко стриженный. Энцефалитка новая на нём болтается, а ручищи-то из рукавов – вон какие! Лопаты! И размер ноги, поди, сорок четвёртый – кроссовки как лыжи.

Нет, не похож он всё-таки на Андрюху. Другой…

Андрюха – как лезвие острый, сжатый весь, словно к прыжку готовится. Лицом застыл, закостенел. А Вадька – открытый ещё пока… Не изжил в себе детское. И обижается на отца, как ребёнок, которого несправедливо наказали.

Что же такое с Андрюхой приключилось – даже собственного сына уговорить поехать не может? Вот и разберись тут – кто правильно живёт, а кто нет?

Нагорело у них в семье. Разбежались. Не собрать. Но общаться-то по-человечески можно? С женой не хочешь или не можешь… но с сыном-то? Всегда можно общий язык найти. Захотеть только надо. Через свою гордыню переступить.

Никто не хочет. Все памятники самому себе. А дети растут с тоской в глазах.

Мерный гул двигателей. Сон обволакивал, забирался за пазуху, звал к себе, за собой…

Вдруг всплыл желанный, тревожно-ласковый…

Один и снег.

Снег бесконечный – валом. Шагаешь, словно плывёшь, а обернёшься – следы на глазах засыпает – ровно, неизбежно.

Остановиться, замереть.

Берёзы не видны. Ветви, что свисали, – помнишь, знаешь – исчезли. Только стволы проступают сквозь белую муть еле-еле, словно и нет их, словно придуманы или потому что знаешь – должны быть здесь.

Застыть, не двигаться, не дышать под этим снегопадом – тёплым, не прекращающимся.

Смотреть на занавес падающих снежинок перед лицом, на закрывающийся занавес.

Гул двигателей изменился. Появился надрыв. Борт заходил на посадку.

Огромная поляна. На краю буровая вышка. Три жилых балка. Чуть в стороне – громадная цистерна, накрытая кое-как сколоченным навесом.

Человек возле балков – стоит, смотрит, рукою глаза прикрывает от солнца.

Вертолёт мягко коснулся земли, словно присел на корточки.

Механик распахнул дверцу, выставил дюралевую лесенку о трёх ступеньках.

– Погуляйте полчасика, пока дозаправимся.

Трава пожелтевшая – выше колена – гуляет, колышется под ветром.

– Пойдём на буровую поглазеем, – Колька, доставая на ходу сигареты, первым двинулся в сторону буровой. Остальные потянулись следом, приминая высокую траву.

Буровая не впечатлила. Голый остов из ржавых труб, уходящий высоко в небо. Болтается буровой квадрат на тросе. Дощатый помост вокруг скважины переходит в такую же дощатую тропинку, что, теряясь в траве, ведёт к балкам. Трубы, сложенные штабелем, застывшие глинистые потёки и отвалы керна.

Ощущение брошенности и ненужности этого железного монстра, оставленного умирать здесь – среди буйства зелени и щебета птиц. Лес по краю поляны стоял, словно выжидая, когда можно будет надвинуться, навалиться и смять это уродливое создание, возведённое людьми.

Лежали на помосте. Доски – серые, вымытые дождём, прогретые солнцем. Пахло деревом и травой. Комары чёрными точками носились в воздухе.

– Нефть, что ли, искали? – подал голос Вадим.

– Может, и нефть. Чёрт его знает, – отозвался Андрей. – Но над природой поиздевались – дай Бог! Вон как засрали всё.

– Да сколько же здесь этой дряни! – Колька, отгоняя комаров от лица, перевернулся на живот. – А ты чего, Андрюх, против прогресса, что ли? К «зелёным» тяготеешь?

– А чем тебе «зелёные» не по душе?

– Да враньё всё потому что. Клоуны! Ты посмотри на них – пляшут с плакатами вокруг атомных станций – закрыть! – орут. Вот бы этих клоунов без света и тепла на год оставить.

– Как-то ты очень примитивно…

– Что примитивно? Ты посмотри на них. Но моторных лодках в жёлтых плащах вокруг танкера мечутся, бутылки с краской в борт швыряют, а сами как экипированы? Лодки, плащи, краска – химическая промышленность, против которой они тоже выступают; мотор – он на бензине работает. Что же они, суки, пользуются тем, против чего и выступают? Почему не на вёслах?

– Ладно, хватит вам собачиться. Пора. Вон, машут, – Вадим поднялся первым. – Пошли!

– А тебе, Вадька, я гляжу, всё по барабану. – Колька никак не мог успокоиться.

Вадим промолчал.

Шли к вертолёту, заплетаясь ногами в высокой траве.

– Интересно, здесь змеи есть? – спросил Виталик, обращаясь в спину Андрюхи, шедшего впереди. И вдруг неожиданно понял, что уже не боится.

Он идёт к вертолёту, и ему не страшно, а, скорее, даже хочется оказаться внутри этой тарахтящей машины, среди наваленных грудой вещей, отстранённых лётчиков в кабине, дремлющего механика и усыпляющего гула запущенных двигателей.

Почему? Почему три часа полёта сделали эту железную коробку, висящую в воздухе, не страшной, а привычной, словно легковая машина?

Может, потому что все вместе? – мы, лётчики, железо, плывущее по воздуху. Все на виду, мы чувствуем друг друга. Подобие единого организма.

Это не самолёт, где тебя посадили в железную трубу, разогнали и запустили в воздух. Кто пилотирует? Люди ли? Какие они? Что там происходит в кабине? Всё ли в порядке? Разобщённость. Страх и фатализм – будь что будет.

Борт приподнялся, чуть клюнул носом и неожиданно пошёл низко над землёй прямо на деревья. И вверх. Казалось, заденут шасси верхушки.

Крошечный жёлтый вертолёт завис в бездонном небе среди редких и тяжёлых белых облаков. Винты мерно месили податливый воздух. Казалось, всё замерло – ничто никуда не движется.

Внизу тайга разливалась, затапливала пространство, обтекая рыжие проплешины болот.

Механик приподнялся и тронул Андрея за плечо. Прокричал: «Командир зовёт». Указал рукой в сторону кабины.

Первое, что бросилось в глаза, – приборная панель со множеством тумблеров, глазков лампочек и маленьких экранов с замершими стрелками. Над приборной панелью – смотровой фонарь и… распах пространства до горизонта.

Пилот – тот, что сидел справа – оглянулся, сдвинул наушник с уха, протянул аэрофотоснимок, наклеенный на картон, и прокричал: «Возьми булавку, наколи место высадки».

Андрей озадаченно смотрел на аэрофотоснимок. Ничего подобного видеть раньше не доводилось.

– Сейчас, я только с картой сверю.

Пилот, не оборачиваясь, кивнул и поправил наушники.

– Вот, – Андрей вернул квадратную картонку с фотоснимком.

Заговорила рация:

– Борт 536-й, я – Вышка, ответьте, приём.

– Я борт 536-й, вас слышу, приём.

– Грозовой фронт по вашему маршруту. Предлагаю возвращаться на базу. Как поняли? Приём.

Второй пилот тянул руку, указывая куда-то вправо. Там небо уже не было синим. Тёмно-серая полоса вставала на горизонте.

Командир оглянулся, словно проверяя, здесь ли ещё Андрей. Спросил:

– Ну что? Летим дальше или возвращаемся? Полчаса лёта осталось…

Андрей растерянно пожал плечами:

– Я… Откуда я знаю? Это вам решать.

Командир щёлкнул тумблером.

– Вышка! Я 536-й. Никакого фронта не наблюдаю. Видимость – сто процентов. Иду заданным маршрутом. Как поняли? Приём.

– Я – Вышка. Вас понял. Отбой.

Андрей вернулся на своё место.

Ребятам решил не говорить.

Стало неспокойно. Сидел и ждал. В иллюминатор старался не смотреть.

Потемнело. Резко изменился шум двигателей – заработали с мгновенными перебоями, с надрывным визгом. Казалось, винты судорожно месят воздух, стараясь уцепиться, удержаться.

Борт словно ударило снаружи, наклонило, вещи заскользили по полу. Мужики испуганно вцепились в лавки, стараясь не оказаться на полу.

Краем глаза зацепил Вадькино белое лицо и иллюминатор сбоку – темно, словно ночью.

И хлынул дождь. Потоки по стеклу, размазанные струи в стороны.

Длилось считаные мгновения.

Борт выровнялся. Двигатели зазвучали ровно. Только темнота и дождь, бьющий по стеклу, никуда не исчезли.

Напряжение не спадало. Напуганы. Ждали, что повторится.