Блистающие облака

"Я пережил жестокое потрясение, - писал Батурин, - говорить о нём не буду, издали вы не поймёте. На Нелидовой жениться не собираюсь, бросьте ваши шуточки. Я, прежде всего, её не нашёл. Берг бездействует. Уже июль, а мы ни черта не сделали. Нажимайте, иначе мы сядем".

- На черта мне сдалось нажимать! - пробормотал капитан. - Погоди, получишь второе письмо, тогда запоёшь иначе. Но всё же он решил посвятить Плотникова в тайну поисков. Плотников подумал, поплевал на папироску и ответил: - Ну что ж. Помогу. Дело, по-моему, почти государственное. Он действительно помог. Через несколько дней он рассказал капитану, что Виттоль опять в Сухуме и сейчас уехал в Очемчиры за табаком. - Надо ехать вслед, - забеспокоился капитан. - Чёрт его знает, что у него там в Очемчирах. Плотников отпросился с работы на два дня, и они уехали. В Очемчирах Виттоля не застали, - час назад он выехал на лошадях обратно в Сухум. Капитан побагровел и стукнул кулаком по столу. Они сиделе в духане. - Сукин кот! - Он хмуро посмотрел по сторонам. - Опять я зеванул. Надо сейчас же жарить в Сухум. Духанщик посоветовал сговориться со шкипером Абакяном. Шкипер собирался вечером отойти в Сухум. Нашли Абакяна. Он сидел на палубе паршивенькой моторной фелюги со странным названием "Ошибка революции" и ел кефаль. Абакян был суетлив, предупредителен, видимо побаивался капитана. - Что за название такое - "Ошибка революции", а? - грозно спросил капитан. - Что это значит? - Ницего не знацит. Цестное слово, ницего - залопотал Абакян и объяснил, что фелюгу построили после революции, фелюга вышла дрянная, вот и назвали её "Ошибкой". - Вот здули! Что за народ, ей-богу, чёрт его знает! Абакян виновато заморгал глазками и подтянул широченные коричневые штаны. Из-под синей его каскетки стекал пот. Пассажиры были страшные, - как бы чего не вышло ( у Абакяна в трюме был запрятан безакцизный табак ). Он пошёл к духанщику и долго с ним совещался. Духанщик подумал, высморкался в полу бешмета и таинственно поднёс Абакяну ошеломляющую новость. - Чекисты! Тебя доведут до Сухума, и там ты пропал. Сделай так, чтобы не попасть в Сухум. Понимаешь? Абакян поплевал, поцокал и пошёл на берег. -Ай, ошибка, ай, ошибка, слуцилась! - бормотал он, вытирая рукавом пот. Руки его дрожали от скорби. Конечно, он пропал. Уныние плоских и грязных Очемчир усугубляло тоскливое настроение. Он решил удрать раньше срока, но на палубе "Ошибки" заметил страшных пассажиров. - Сидят, собаки, - прошептал он, - сидят, шакалы, чёртовы дети, холера на их головы! Приходилось подчиниться судьбе. Вечером в редком тумане снялись с якоря и пошли. Ветра не было. Работал мотор; он сопел и брызгал нефтью. Стык его быстро усыпил капитана и Плотникова. Абакян сидел на руле. Скупые огни Очемчир отодвигались, меняли места, гасли на пустой малярийной равнине. Горы ушли в глубь страны. Капитан повертелся на палубе, пробормотал, что "у пиндосов и в море блохи" и уснул. Волны шуршали о борта, как разрезанный шёлк: "Ошибка революции" шла полным ходом. На рассвете капитан проснулся и растолкал Плотникова. Подходили к Сухуму; в рассветной мути, полной снов, горели редкие огни. Капитан потянулся, посмотрел на Абакяна. Абакян спал, обняв штурвальное колесо. Голова его ездила по ободу, каскетка свалилась. - Ну и дряной шкиперишка! - Капитан тряхнул Абакяна за плечо. - Что же ты спишь, зараза, на штурвале! Суда не нюхал, арестант? Абакян помотал головой, замычал и свалился на палубу. Капитан отодвинул его ногой, стал к штурвалу и сказал вниз мотористу: - Ты хоть не спи, чёрт вас знает! Вот скажу начальнику порта, какие вы моряки. Из трюма раздалось недовольное бормотание: моторист не спал. Капитан взглянул на берег, прищурился и потряс головой, будто сбрасывал сон. Потом снова взглянул на берег. - Что за лавочка? - пробормотал он и вдруг крикнул Плотникову: - Гляди на берег, видишь? Впереди были огни, унылый и плоский берег, горы отступили в глубь страны, и капитан узнал вчерашний духан, где ему посоветовали сговориться с прохвостом Абакяном. - Очемчиры! - проревел он и толкнул Абакяна. Тот вскочил. - Очемчиры, бей тебя гробовой доской! Что у тебя, руль заклинило, паскуда? - Заснул немнозко, - залопотал Абакян. - Руль взял на борт, ай, какая ошибка вышла, ай, ошибка! Пока капитан и Плотников спали, "Ошибка революции" сделал гигантский круг по морю и снова подходила к Очемчирам. Капитан, зная себя, сдержал бешенство, подступившее к горлу. - Ну, погоди, - сказал он глухо Абакяну. - Недолго ты проплаваешь на своей "Ошибке", барахольщик. Я заявлю начальнику порта. - Цто я могу делать, - ответил Абакян. - Я тоже целовек. Он перехитрил капитана. Капитан и Плотников нашли извозчика и уехали. Абакян сидел в духане и повизгивал от хохота. Безакцизный табак мирно лежал за обшивкой. В Сухуме капитан узнал, что Виттоль уехал в Батум вечерним пароходом. Он выругался, замолк, а через день уехал вслед за Виттолем на "Рылееве". Море было свежее. Шла серая пенистая волна, и это успокоило капитана. Но всё же, прощаясь с Плотниковым, он сказал: - Ну и чёртова страна! Ты плюнь, уезжай отсюда. В жарком камбузе он достал чашку крепкого кофе, вдохнул запах машинного масла, угля и просмоленной палубы, поглядел, как волна моет чёрные грязные борта, и почувствовал себя дома.

СЛУЧАЙ В МЕБЛИРОВАННЫХ КОМНАТАХ "ЗАНТЭ"

Жизнь черноморского грека слагается из несложных вещей: чёток, фаршированного перца, торговли рыбой и лимонами, тучной жены и гамливых детей. Сиригос, содержатель меблированных комнат "Зантэ", керченский грек, ел фаршированный перец, торговал рыбой и с хвастловостью пафянина называл свою гостиницу не "Зантэ", а " Гранд-Отел" ( без мягкого знака ). Сиригос был легкомыслен и кипуч. По вечерам он ходил в кино с знакомыми работницами с табачной фабрики, бывшей Месаксуди. Батурину, жившему в "Зантэ", это было хорошо известно, так как мадам Сиригос - еврейка из Гениченска - неоднократно кричала в кухмистерской служанкам: - Слушайте, девушки! Разве же можно честной женщине жить с пиндосом? Это не люди, а вылитые жулики. Вот мой, несмотря что имеет четырёх детей, гуляет с барышнями, как последний. Тьфу! Он плевала под стол, колыхая на могучем животе засаленный капот. Она вспоминала шёлковые чулки, подаренные Сиригосом какой-то Глаше, и говорила злорадно: - Ну ничего. Когда-нибудь таманские хлопцы налупят ему морду и отучат от этих паскудств! Пыльные сумерки Керчи, тот час, когда в номере Батурина сама по себе зажигалась электрическая лампочка, были наполнены грохотом этих речей. Во дворе худые татарские лошади с хрупом жевали овёс. Батурин, обливаясь тёплой водой из крана, думал, что лучшее время в Керчи - ранний вечер. Есть города, похожие на сон. Такова была Керчь. Тысячелетняя пыль лежала на её мостовых. Дули ветры, шелуша сухие акации на бульваре. Ночи были так же пустынны и печальны, как дни. Батурин быстро слабел. Часами он лежал на скрипучей кровати, гляда на лысую, как могила, гору Митридат, и думал о Вале. Сизый степной вечер опускался на город тяжело и тихо. По ночам Батурин просыпался и плакал. Казалось, нет в мире ничего тяжелее и удушливее этих слёз. Он чувствовал, что у него ржавеет сердце. Мыслы его были сплошным безмолвным воплем о нелепости смерти. Город - простой и маленький - представлялся ему сложнейшим узлом кривых переулков, лестниц и дворов. Часто он не находил дорогу к Сиригосу, путался по базару и по нескольку раз проходил через один и тот же перекрёсток, вызывая недоумение у чистильщика сапог. Старость тяготела над Керчью, стоявшей на скифских могилах. Портовые склады, сожжённые деникинцами, глядели на пролив гигантским черепами. В них жили бродячие псы и беспризорные, а по ночам уныла подвывал норд-ост. Батурин выходил по ночам и шёл к складам. Портив них о выщербленную набережную билось море. Он сидел до утра на камнях; мысли дрожали в голове, как вода, и Батурин с горечью думал, что это - начало психической болезни. Чёрный пролив монотонно гудел; город помаргивал в ночь жёлтыми огнями. Изредка с юга доносился неясный, простой запах соли и свежей ночи. Батурин дрожащими пальцами закуривал папиросу за папиросой. Беспризорные быстро привыкли к нему, выползали из складов и выпрашивали "бычки". Ночью они были суровы и печальны, днём же на базаре, Батурин их не узнавал. Ночью они молчали, поёживаясь; иногда сидели рядом с Батуриным серой кучей тряпья и шептались. Он улавливал в этом шёпоте неясные мечты о Крыме, о солнце, водке и женщинах. Его они не трогали - казалось, понимали, что с ним происходит. Только один раз беспризорный, по прозвищу "Червонец", сказал ему: - Вы, дядя, бросьте убиваться. Хотите, я вам марафету достану? Батурин отказался и дал ему три рубля. С тех пор Червонец каждую ночь выходил и сидел рядом с Батуриным. Днём на улицах он прятался от Батурина и издали виновато улыбался. Волосы его торчали ежом, и улыбка казалась ослепительной на сером от грязи сморщенном лице. В одну из ночей у склада Батурин вспомнил о Пиррисоне. Он давно бросил поиски. Они казались нелепыми после того, что случилось. В эту ночь к нему пришла та же мысль, что в Бердянске. - Я убью Пиррисона, - сказал он и вздрогнул. - Я найду его во что бы то ни стало. Их надо уничтожать. Под словом "их" он понимал практичных насвистывающих мужчин, самомнительных и наглых маклаков, делающих деньги, толкающихся на улицах, берущих на ночь женщин и комкающих их, как дряную бумажонку. С этой ночи Батурин заледенел, мысли стали чёткими, твёрдыми. Утром он написал письмо капитану и начал действовать. Он был уверен, что Нелидова в Керчи. Часто у него бывало такое чувство, что вот только что она прошла по улице, и, не опоздай он на секунду, он бы встретил её. Были дни шторма. Казалось, над городом прошёл серный ливень: так он был сожжён и печален. Глаза воспалялись от известковой пыли. С плеском накатывался мутный исполинский пролив; ржавые флюгера визжали и согласно показывали на норд-ост. По утрам на игрушечном базаре Батурин пил молоко и смотрел ан генеральских вдов. Они продавали простые и душистые букеты. Батурин ни разу не видел, чтобы эти цветы кто-нибудь покупал. Старухи страдали, очевидно, тихим безумием. Они сидели молча, покачивая под слюдяным небом пыльный стеклярус старомодных шляп, и кропили букеты астры, левкои и жёлтые розы - тёплой водицей из гранёных стаканов. Батурин изучил весь город, особенно улицы около порта. Тучные голуби, переваливаясь как старые гречанки, клевали на мостовой ячмень. Он исходил окраины, залитые помоями, - вентиляторы ситцевого тряпья и матросских роб. В минуты отчаянья он уходил к горам, где солнце бельмом томилось над землёй и звенел от ветра сухой чертополох. Он завёл дружбу с рестораторами, с торговками, поившими его молоком, с папиросниками. Это были люди, с которыми должен был встретиться каждый, кто живёт в Керчи. Он выдумал новую трогательную историю о пропавшей жене. Он передавал им приметы Нелидовой, говорил о лёгкой походке, тёмных глазах, низком голосе, серебряном браслете на руке и всячески подстёгивал их память, медлительную, как грузные барки. Батурин боялся, что Нелидова совсем не такая, какой он её представлял. При разговорах о ней он часто ловил себя на мысли, что образ Нелидовой совсем не тот, каким был раньше, что Нелидова в его воображении всё больше становится похожей на Валю. Это его пугало. Возможность найти Нелидову отодвигалась. По вечерам мадам Сиригос кричала своему блудному мужу: - Вот посмотри наа жильца из пятого номера. Это настоящий человек, не то, что ты, бабник! Он два года ищет свою женщину. Таким людям я всегда делаю уваженье. - И она присылала Батурину фаршированные кислые помидоры. Шторм прошёл. Дни влеклись жаркой и донелья тоскливой чередой. Не успевал уйти один, как в окна вползал вместе с запахом кухонного чада другой, такой же бесплодный и белёсый. В один из таких дней Батурина осенило: он выбежал на улицу, прыгая через пять ступеней, пошёл в редакцию "Красной Керчи" и сдал объявление: "Всех знающих о судьбе американского киноартиста Гаррисона ( сначала Батурин написал Пиррисона, потом зачеркнул и написла "Гаррисона"), приехавшего в Россию в 1923 г., прошу сообщить по адресу: меблированные комнаты "Зантэ", комната 5, от 7 до 8 час. вечера." Принимал у него объявление маленький человечек с серыми весёлыми глазами. Ночью Батурин прошёл в подозрительное "заведение Мурабова", пил коньяк, пахнувший клопами, и, ждал рассвета. Тоска его достигла небывалой остроты. Он ощущал её, как физическую боль, как астму, - ему трудно было дышать. Пьяная и некрасивая девушка поцеловала его в щёку, испакав губной помадой. Батурин не вытер щёку. Глаза его сузились, стук бутылок и ветер за окнами вызывали ощущение быстроты, приближения чуда, - он оглянулся. Он ждал, что откроется дверь, войдёт Валя, как в пивной в Ростове, и скажет грозно и нежно: "Вот вы какой". Батурин быстро встал и вышел. Одна из девушек, цыганка, вышла за ним и, прижимаясь к нему, дыша чесноком и наигранной страстью, шептала: - Почему ты никого не взял? Такой красивый, иди со мной, жалеть не будешь. - Уйди... - тихо сказал Батурин и остановился. - Уйди - убью... Цыганка отскочила и скверно выругалась. Из домов сочился затхлый запах сна. Воздух облипал лицо жидким клеем. Батурин прошёл по выветренной лестнице на гору Митридат и лёг на камнях. Над Таманью синел туман и заря. Казалось, там шёл ливень. Звёзды горели, как фонари, погруженные в воду, - вода текла, и свет звёзд колебался в этой небесной реке. В диких горах облаками нагромождался предрассветный дым. Батурин привстал: холодная медь первых лучей ударила наискось в глаза, на портал храма, на жёлтые керченские камни. Внезапно он ощутил тоску, которую был не в силах даже осознать, - скорбь о бронзовых героях и мраморных богинях, о городах, высеченных из розового камня, о радости, простой, как крик птицы, как утренняя вода из колодца. Батурин, качаясь, пошёл вниз. Догорали маяки. Он представил себе, как мимо них проходят ржавые пароходы, скрывая в трюмах ром и красный табак, копру и апельсины, канадскую пшеницу и какао. Идут из морей в моря, от вязких тропиков к белым стекляшкам северных звёзд, от болотистых вод Азова в ночь Африки, блестящую чёрным лаком, непроглядную ночь, замкнутую в кольцо жары. Идут, шумя винтами, и исчезают в дикой зелени вод, в странах, иссушающих русые волосы и сгущающих северную лимонадную кровь. "Она должна была видеть всё, - подумал он и вспомнил Соловейчика и Маню. - Если не найду Пиррисона, вернусь к ним... там будет видно..." Днём он уснул: во сне болела голова. В сумерки его разбудили вопли мадам Сиригос. Глаша пришла в кухмистерскую пить пиво с матросами, и мадам Сиригос сводила старые счёты. - Бросьте, мамаша, - успокоительно гудел матросский голос, - не заводитесь с девочкой, она вас всё одно переплюет. - Вон, мерзавка! - гремела мадам Сиригос. - Вон с заведенья, паскуда! - Уймитесь вы! - кричал второй матрос и колотил бутылкой по столу. Уймитесь, бо я не знаю, што я с вами, с двумя, сделаю. На улице свистели, и, судя по крику мальчишек и гулу толпы, неумолимый милиционер Коста приближался к кухмистерской. Батурин встал, облился водой, долго рассматривал свои крепкие руки и усмехнулся: - Кому они нужны? Он сел на подоконник и смотрел на город. Как всегда, сама по себе зажглась электрическая лампочка. На рейде сиял огнями пассажирский пароход из Батума. Рыболовы зажгли на пристанях тусклые фонари. Подходила очередная ночь. Батурин разорвал на мелкие клочки полученную утром телеграмму капитана о "женитьбе на Нелидовой". - Старая дворняга, - обозвал он капитана, прислонился лбом к косяку и задумался. Задумчивость эта была, скорей, оцепенением, - он не услыхал стука в дверь. Стук повторился. Батурин нехотя открыл. Тонкий сулэт женщины обрисовался на исписанной похабщиной стене. Она подняла глаза на Батурина, и он отступил. В тёмных этих глазах была брезгливая враждебность. - Простите, - Батурин узнал её низкий голос, - это вы ищете артиста Гаррисона? - Да. Она снова взглянула на Батурина, и на этот раз он заметил в её глазах лёгкое смятение, потом вопрос. Батурин закурил и стал спиной к свету. - В газете напутали. Я ищу не Гаррисона, а Пиррисона. Того, что случилось, Батурин не ожидал. Он услышал крик, бросился к женщине и поддержал её за спину. Мёртво и страшно она свалилась на край кровати, руки её свисали вниз, на одной из них Батурин увидел примету серебряный браслет. Он поднял её лицо и одну секунду пристально разглядывал: оно было холодное и белое, как у мраморных богинь, о которых он думал утром. Он налил в стакан желтоватой воды из графина. Из него перед этим, видимо, пили водку: вода пахла спиртом. Зубы женщины стучали. Батурин заставил её выпить несколько глотков. - Прекратите бузу, граждане! - кричал внизу милиционер Коста. - Я тебе покажу хватать, идём в район! - Как душно. - Нелидова открыла глаза, в них стояли слёзы. - Даже голова закружилась. Если вам всё равно, пойдёмте к морю. Они вышли. В кухмистерской было уже пусто, во дворе гармоника запутывала сложные лады. Шли молча. Молчанье было шумное от множества мыслей. Старухи протягивали букеты оживших к вечеру цветов и шептали: - Возьмите для красавицы, молодой человек. - Прежде всего скажите, кто вы и почему ищете Пиррисона? Этот вопрос прозвучал как приказ. Батурин молчал. - Ну, что же? - В древней Греции я был бы героем, - ответил он с плохо сдерживаемой злобой, - а здесь я никто. У меня нет профессии. Я даже не знаю, сколько разрядов в тарифной сетке. Сейчас я - самоубийца. Вам этого достаточно? Батурин услышал сдержанный смех. - Бросьте дурить. Вы не похожи на самоубийцу. Почему вы ищете Пиррисона? - Это занятие мне по душе. Я думал так, когда согласился его искать. Теперь я думаю иначе. Я ищу Пиррисона по поручению инженера Симбирцева. - Кроме Пиррисона, он никого не поручал вам искать? Батурин молчал. Он решил, что не надо скрываться, иначе провалится весь его план. - Вы слышите? - Она тронула его за рукав. - Что же, вы не хотите отвечать? - Я ищу Пиррисона и вас. - Это подло! - сказала она резко. Она остановилась на пристани. Спазмы душили её, она не могла говорить. Батурин насмешливо посмотрел на неё ии заметил длинные ресницы. "Как у Вали" - подумал он и пристально вгляделся в её лицо. Оно было измучено, неуемная боль стояла в глазах. Батурин подумал, что вот эта женщина - жена Пиррисона, и вздрогнул от отвращения, от жалости, от мысли, что её ждёт, может быть, судьба Вали. Старики с фонарями безмолвно удили бычков и сиреневую розмаринку. Чугунный маяк позванивал от ветревшегося фонаря, и то вырывался, то падал во тьму кузов турецкой барки. - Это подло! - повторила она и отвернулась. - Это сыск! Как он смеет врываться в чужую жизнь! Как смеете вы...