Страница 71 из 83

Синдром веселья Плуготаренко

Шапко Владимир Макарович

– Он уехал опять к ней ровно через час. «Проветриться», «прогуляться» – с сарказмом передразнила сына Вера Николаевна. Мол, мы-то понимаем это «проветриться-прогуляться».

Супругам стало грустно. Опять на колу мочало, начинай сначала. Зачем пришли? Две сумки с вином и закусками так и стояли забыто в прихожей. Там же на тумбочке лежал завёрнутый в бумагу подарок для Юры, с любовью выбранный Михаилом Андреевичем в Торговом центре. Красивый, в тиснёных цветах, альбом для будущих фотографий, которые Юра снимет.

Но Юрий Плуготаренко в последнее время вообще забыл про свой фотоаппарат. Он теперь – только раскатывал. Вот как сегодня, сейчас, возле подъезда на Льва Толстого. Он уже довольно сильно продрог, всё-таки градусов двадцать на улице, а любимая от подруги всё не возвращалась. Может быть, давно уже дома, и не услышала, когда звонил в дверь? В ванной в это время была?

Инвалид снова въехал в подъезд. Привычно уже – сильными рывками – взобрался с коляской на площадку первого этажа. Позвонил. Смотрел на горящую лампочку в проволочной ловушке. Вслушивался. За дверью – тишина. Опять выехал наружу. Уже два часа дня. Странно. Сказала, что пойдёт, поздравит их, попьёт с ними чаю и домой. Очень странно.

Внюхиваясь как февральский тощий волк, ищущий свадьбу, потянул в сторону городской площади. Чтобы согреться, прибавлял и прибавлял ходу…

…Площадь Города 1-го января напоминала раскинувшуюся шумящую ярмарку. Слепой от вчерашнего снега Ильич, казалось, не ориентировался над ней, приседал, искал рукой поводыря.

На вершине ледяной горы, из громаднейшей бутафорской головы Ильи Муромца в шлеме, прямо из разинутого рта его, густо срыгивались ребятишки. Размахивая ручонками и вопя, на попках катились вниз, каждый раз образуя у подножия горки весёлую кучу малу. Лоботрясы постарше летели вниз на прямых ногах, утробными ревя басами. Но у подножия горки спотыкались, бежали и летели на крутой сугроб по-лягушачьи – с широко раскинутыми ногами.

Дымились всюду разные жаровни и шашлычницы – весёлый народ насыщался возле них, а заодно и хорошо наливал. В раскрытых эстрадных коро̀бках в красных рубахах и цветастых сарафанах (казалось, прямо на голое тело!) отплясывали и кружились русские парни и девки, нисколько не боясь на морозе простудиться. Укутанные намалёванные матрёшки в белых фартуках и нарукавниках за деньги угощали горячими беляшами из больших термосов. Наливали кофе в бумажные стаканчики. Богатой украшенной купчихой стояла пышная городская ёлка в хороводе из ледяных зайчиков, белочек и залихватски пляшущих емелей-дураков. Чуть в стороне от ёлки хозяином всего стоял высоченный ледяной дед мороз с прилепившейся к нему снегуркой, крепко вбив в землю посох. И всю площадь и округу неутомимо бомбил голос микрофонного зазывалы.

– Дядя Юра! – вдруг расслышал в гулком землетрясении на площади Плуготаренко.

К нему бежал Женька Проков. Без собаки, но с какой-то девчонкой. Поздоровавшись, они сразу поздравил его с Новым годом. Девчонка смотрела на инвалида восторженно, как будто знала его всю жизнь. Женька представил её – Люська Панфилова. Рядом живёт. Плуготаренко с улыбкой смотрел на востроглазую мордочку сурка в круглой шапке. Значит, племянница, родная племянница Кати Панфиловой, жены умершего Гриши Зиновьева. Спасибо, Люся, спасибо! И тебя с Новым годом!

– А вон папа! – показал Женька. – Беляши ест! Мы уже наелись, а он всё ест и ест.

На Николая Прокова напал очередной жор. Какой бывает у него перед выпивкой. В компании. Или когда он сильно чем-то озабочен. Ел один беляш за другим. Намалёванная матрёшка уже сердилась почему-то. С двумя термосами – бедрастая. «На, кофем хотя бы запей», – протянула парящий бумажный стаканчик. А то, мол, подавишься. Проков стал запивать «кофем».

Подъехавшему радостному другу, казалось, нисколько не удивился. Молча пожал руку, перед этим свою руку тщательно вытерев от жира о платок, прижав его протезом к груди.

Вдвоём двинулись к ледяной горке, куда уже умчались Женька и Люська.

Плуг ехал и говорил:

– …Ерунда это всё, Коля. Просто твоя мнительность. Не было этого ничего. Не позволит Валентина такого. Ерунда, чушь, выкинь из головы.

У рассказывающего Прокова от обиды опять по-петушиному начал заклёкивать голос. Как уже было сегодня дома. Сам себя Проков не узнавал. Ещё не хватало тут разреветься. Но кому, кроме Юры Плуга, он мог рассказать о своей негаданной беде. Как мне жить теперь с такой занозой, Юра? Плуготаренко как мог успокаивал друга, опять говорил, что глупость это всё, мнительность. Забудь, Коля. О своём счастье, наконец-то пришедшем к нему, рассказывать теперь не мог. Не поворачивался язык говорить о нём после жалоб друга.

Два инвалида-афганца смотрели на катающихся с горки детей. Один стоял-сутулился в старом, давно выгоревшем армейском бушлате, из левого рукава которого торчала ядовито-черная, присобранная кисть протезной руки. Другой, колясочник, сидел. В лёгкой осенней куртке, как говорят в народе, на рыбьем меху, но в тёплых зимних спортивных штанах. Его птичье погрустневшее лицо еле виднелось в пышной меховой шапке.

Люська и Женька летели с горы как все – на попках, размахивая ручонками и вопя.

Самостоятельный Колька Мякишев катился серьёзно. Не махался и не кричал. С прижатыми к бёдрам руками – натуральный саночник-бобслеист, летящий в спортивном снаряде.

С Женькой и Люськой знакомиться не хотел. Стоял перед ними букой. В коротком пальтишке и пожизненных своих колготках. Без писюна. В шапке. Охлёстнутой резинкой. Такой же шапке, как у этой Люськи. Держался за коляску дяди Юры. Сердито ревновал.

В коляску садился как в свой автомобиль. Помчался домой, наяривая с дядей Юрой рычагами.

Вскочившие Зимины и Вера Николаевна увидели в окне этот мчащийся автомобиль-тянитолкай. На противоположной стороне улицы. Автомобилисты остановились, резко свернули и помчались через пустую дорогу прямо на них, в испуге отпрянувших от окна.

<p>