Страница 69 из 83
Против Таниного поблекшего личика всегда румяное лицо Алексея Сергеевича было прямо-таки живописным. С рельефно выписанными деталями. С толстыми кудлатыми волосами, зачёсанными наверх. С большим носом, с большими ушами, с подбородком в виде крупного обглоданного мосла. Однако когда он снимал очки, чтобы протереть их платком – вся живопись терялась: лицо становилось точно после солярия. С тёмными усталыми кругами вокруг глаз. Он возвращал очки на место, и всё становилось прежним – узнаваемым, крупным, живописным.
Сейчас он ел. Он ел пирог с луком и яйцом. Он всё нахваливал жену. Он мало обращал внимание на телевизор, где всё ещё продолжала кувыркаться карнавальная ночь и нарочитый, наигрывающий Игорь Ильинский с зонтиком путался в ёлке, никак не мог из неё выбраться.
Снова наливая в бокалы, он спросил у Натальи, как прошла у них с Юрием Ивановичем встреча Нового года. И добавил несколько игриво – наедине.
Наталья начала вдруг хихикать. В точности как это делал Плуготаренко. Как будто заразившись от него. (Так истеричная жена перенимает смех, слова и даже интонации у мужа.) Не узнавала себя. Говорила, что всё хорошо, всё просто прекрасно. Проводили и встретили. Было и шампанское, и стол, и куранты. Ну и «Голубой огонёк», конечно, всё продолжала хихикать Наталья.
– И что же, не спали всю ночь? – переглянулись супруги.
Наталья изменилась в лице. Тоже как Плуготаренко. Вслушалась в себя. Сказала, наконец, нехотя:
– Да нет. Я немного вздремнула. На диване. А Юрий Иванович так и просидел у телевизора… Потом поехал домой поздравить Веру Николаевну. Ну и поспать, наверное… Да. Вот так. Встретили… – не совсем уверенно закончила Наталья, мечась взглядом.
Зуева смотрела на подругу. С белыми, почему-то измятыми отворотами на платье та сидела как побитый ангел. Меньше всего походила на женщину, которая провела ночь с любимым. Ничего, похоже, не было у них. Просто петушок прококотал всю ночь, а потом умчался домой спать.
Когда пили чай с тортом – вдруг резко, длинно позвонили. Все трое вздрогнули. Подумали одно и то же – инвалид. Но как? Четвёртый этаж! Невозможно! А если затащили?
Алексей Сергеевич пошёл. Зачем-то прикрыл за собой в прихожую дверь. Побубнил там какое-то время и вернулся… с телеграммой:
– Вот, Наталья Фёдоровна. Оказывается – вам.
Наталья раскрыла праздничный бланк с цветами и увидела три наклеенные полоски с буковками. Быстро пробежала их: «Дорогая Наталья Фёдоровна! Поздравляю Вас с наступившим Новым годом! Желаю Вам счастья, здоровья! Очень надеюсь на встречу с Вами. Любящий Вас Готлиф. Миша. Извините».
Наталья густо покраснела. Помедлив, отдала телеграмму Тане. Зуева, прочитав, сразу подперлась ладошкой. Точно перед ней сидела не подруга – чудо.
Тихо спросила, когда муж ушел на кухню к вновь засвистевшему чайнику:
– Он-то хоть знает о Готлифе? – Зуева имела в виду инвалида.
– Нет, – опустила голову Наталья.
Ну ты, подруга, даёшь, покачивала головой Зуева в изумлении.
Вернулся с чайником Алексей Сергеевич, и Ивашова сразу начала собираться. Ещё не хватало, чтобы и он закачал головой. Подпершись ладошкой.
В прихожей, обняв подругу, Зуева шепнула:
– Расскажешь всё потом. О новогодней ночи. Ладно? – Будто идущему на мороз ребёнку, запахивала пушистый воротник, поправляла шапку. И как перекрестила: – Иди.
Увиливающую женскую ручку Алексей Сергеевич отыскал сам. С чувством затряс её:
– Всего вам хорошего, Наталья Фёдоровна! Не забывайте нас! Всегда будем рады вам!
Когда вернулись в комнату, сказал:
– Как хочешь, но очень странная женщина… Прямо-таки собака на сене зарайского уезда. Честное слово!
– Ты уже говорил это, – нахмурилась жена.
– И ещё раз повторю! Двух мужчин удерживать. Одновременно. И ни того, ни другого не любить. Это ж надо так уметь! – И опять повторил давнее: – Смотри, сваха, как бы не быть тебе виноватой потом.
Спорить с женой не стал, словно тут же забыл обо всём, поскорей пошёл в спальню, к своему столику, к диссертации – он и так потерял два часа драгоценного времени…
Шла домой по Ленина. Навстречу двигались травлёные изморозью деревья. Солнце перестало дымиться. Висело матовым, пустым. На душе было муторно, нехорошо. Корила уже себя, что пришла к людям. С утра припёрлась. Прямо после новогодней ночи. После бурной ночки с «любимым».
Ничего, кроме бабьей жалости к голодному, скулящему, пропадающему инвалиду Наталья ночью не испытала. Да ещё досаду, злость, когда он становился совсем неуёмным. «Ну хватит, Юра, хватит! Успокойся!» Инвалида колотило рядом как в лихорадке. Сама стремилась в ванную, зачем-то зло вымывала всё. Словно убивала миллионы и миллионы будущих сограждан. Шла назад, в темноту, где опять её встречали неуёмные руки. Да чёрт подери, да будет ли конец! – чуть не кричала в темноте… Вот такая любовь, вот такое начало (медового месяца)…
Плуготаренко увидела издали. Инвалид уже давал круги возле подъезда. Уже готовился.
Остановилась. С тоской оглядывала дома, словно не знала куда идти, словно искала хоть в каком-нибудь окне приюта.
<p>
<a name="TOC_id20260354" style="color: rgb(0, 0, 0); font-family: "Times New Roman"; font-size: medium; background-color: rgb(233, 233, 233);"></a></p>
<a name="TOC_id20260356"></a>4
…Вы последняя? Михаил Янович оглядывался в просторном вестибюле Главпочты, где дверь в операционный зал была закрыта. Сегодня, 1-го января, все отделения связи в городе не работают, только здесь, на Главпочте открыто окошечко для приёма телеграмм. Отсюда и можно послать весточку любимой. Так вы последняя? Старуха в бархатной кацавейке подчёркнуто ответила, что она не последняя, а крайняя. И, насупившись, отвернулась. Ну что ж, очень хорошо, очень хорошо, что не последняя, а только крайняя. Михаил Янович встал за кацавейкой. Выцветшей. Военных лет ещё, наверное. Всего к окошечку, помимо старухи, стояло ещё два человека. Можно мне взять бланк, чтобы написать на нём текст телеграммы? Михаил Янович был очень вежлив. Дойдёт очередь, тогда и возьмёшь. Морщины старой женщины напоминали чёрные трещины в почве. Комнатушка с телеграфисткой напоминала дзот. Михаил Янович отступил: хорошо, хорошо, уважаемая. Старуха просунула телеграфистке бумажку. Нет, доча, не дед Микола, а дед Николай. Русский он был. Да, доча. Похороны завтра. Второго января, доча. Так и исправь. Однако плохая примета. Смерть. И прямо в Новый год! Лучше пока выйти на улицу. Однако почти сразу на крыльцо вышла и старуха. Как привязанная. Чего удрал? Иди, твоя очередь. Спасибо, уважаемая, спасибо. Подышу маленько. Твёрдо пошла. Ни слезинки, никаких причитаний. Железная. Вернувшись, попросил в окошке (в дзоте) бланк. Отошёл к специально поставленному в вестибюле письменному столу с чернильницей и ручкой. Своей, шариковой, стал разборчиво писать новогоднее поздравление любимой. Давно приготовленное, носимое в душе. Из дзота ему сказали, что неправильно написан адрес. Не просто нужен индекс и название города, а прежде всего перед ними слово – Россия. Другое государство. Лицо девушки было сродни усталой философичной фасолине. Обречённой объяснять элементарное. Простите, никак не могу привыкнуть. Что два теперь государства. Допишите, пожалуйста, там где-нибудь. Довольный, вышел, наконец, на улицу. Руки раскидывать не стал, а просто сказал с крыльца в небо: солнце сегодня светит только для нас! Наташа! Наше яркое солнце! Пошёл, наконец, в сторону дома. Мозжащая коленная боль тоже сразу пошла с ним, но как-то крадучись, словно бы сбоку. Улыбался, совершенно не обращал на неё внимания. Сегодня надо и подробное письмо Наташе сочинить. Уже складывались первые его строчки. Остановился, достал свой большой блокнот, стал писать, дыханием согревая шариковую ручку: «Всё перевернулось в русском языке. Всё. Перевернулось с ног на голову. Убийц с винтовками, отстреливающих людей десятками, называют теперь стрелками. Педерасты теперь зовутся очень красиво – ГЕИ. В драке теперь не драчуны дерутся, а оппоненты. Ужас что творится с русским языком, Наталья Фёдоровна! А уж пресловутое «я в шоке» – по любому поводу, везде! – это ж просто схватиться за голову и бежать!.. Извините, Наталья Фёдоровна, это опять мой эпиграф. Не могу молчать. А теперь читайте, пожалуйста, моё письмо к Вам». Так. Неплохое начало. Михаил Янович дальше пошёл. Людей сегодня было мало на улице. Конечно, спят все после новогодней ночи. Да и минус 15. Одиночные машины несло как-то боком, будто они не опохмелились. Снова складывались строки письма. Останавливался и записывал. Дальше шёл, уже ничего не видя вокруг. Словно грезил наяву. Выпуклые большие глаза коня видели только Наташу. Любимую белку в парке кормил почти с рук. Шустрый зверёк стоял перед ним как всегда – пушистым изогнутым математическим знаком. Домашний пирожок Цили Исааковны удерживал куцыми лапками. Белые зубки зверька частили. Потом он прыгал по деревьям, как лыжник в слаломе по горкам, шугая за собой снежной пылью. Несмотря на боль (теперь уже в шее), Михаил Янович всем корпусом поворачивался, с улыбкой следил. Зимний пионер рядом хмурился, по-видимому, ревновал. Уходя, Михаил Янович, потрепал его шапку размером с терем. Старухе Бойченко помог в подъезде. Тащил ей на третий этаж тяжеленную сумку с соленьями в стеклянных банках, за которыми та уже, как она выразилась, сгоняла к сестре спозаранку. Сын со снохой и внуками должны прийти, Миша. К обеду. Вот и сгоняла. Гоняльщица кряхтела сзади, тяжело поднимала на ступени ревматоидные свои ноги, обмотанные тряпками, хваталась за лестничные перила, точно стремилась их вырвать с корнем. У её двери посмеялись над своими одинаковыми недугами. Морщины у смеющейся Анны Тарасовны были добрыми. Не то что у старухи на Главпочте. Не отпустила, пока не взял одну банку с домашним лечо. Ещё раз вас с Новым годом, Анна Тарасовна! И тебя, Миша, и тебя, дорогой! Поднимался ещё на один этаж. В дверях уже стояла мать. Руки в бока. Где был? Почему не разбудил? Кто будет пить лекарства? Пушкин? Столько сразу вопросов. Прежде отдал банку. Снимал пальто, шапку. Сказал, что гулял. Дышал воздухом свободы. Которым можно подышать только утром 1-го января. Это почему же? А-а, не скажу! Пока снимал зимние ботинки – вышла с целым поносом лекарств. Так ведь руки надо хотя бы помыть, мама! Помой, мы подождём. С подносом Циля Исааковна пошла за сыном. К ванной. Чтобы заблокировать, перекрыть отступление. После приёма лекарств – завтракали. Разбойник на холодильнике до поры молчал. Только затаённо тикал. Мать подкладывала вчерашнего, вкусного, наготовленного ею. Новый год встречать чуть было не пошли к Буровой-Найман. Циля Исааковна даже сделала в парикмахерской перманент, но как только узнали, что Коткин Лев Зиновьевич приведёт с собой и племянницу (Аделаиду Молотовник) – сразу отказались. Внутренне содрогнувшись. Простуда, знаете ли, у Миши, флюс образовался. Сейчас оба смеялись. Обманули судьбу. Чёрный бараний перманент матери от смеха даже потрясывался. А золотой зуб был лихим, цыганским. На-ка вот ещё русского пирога, который ты любишь. Сама Циля Исааковна ела сегодня овсяную кашку. Гастрит после новогодних излишеств опять обострился. Столько съесть за праздничный вечер! Что же тут удивительного. Да ещё стул утром был никакой. Придётся принимать опять пурген. Ладно, хоть у Миши всё работает хорошо. Выскакивает из туалета через минуту. Циля Исааковна мыла посуду. Сын привычно писал здесь же в кухне за уже прибранным столом. Как твоё колено сегодня? Отлично, мама. Всегда так говорит. Два дня назад видела, как он крутил коленом на промежуточной площадке. Прежде чем подниматься на свой этаж. Что вам плохой велосипедист вихлял ногой. Вот вам и «отлично». Никуда не деться, нужно опять вести к доктору Середе. На резонансно-волновую терапию. Даст ли Коткин взаймы деньги? Когда даже в Новый год отказались от его молотовника. Вопрос. Не сутулься! Все хондрозы твои от неправильной осанки! Даже не услышал. Грызёт авторучку. Над своим блокнотом. Кому говорю?! Хорошо, мама. Михаил Янович откинул страницу вверх и на новой продолжил писать: «Сейчас, Наталья Фёдоровна, как я уже говорил, время тотальной рекламы. Раскручивание новых и новых брендов. И не только торговых, но и, что страшнее всего, идеологических. Почившие в бозе манипуляторы коммунисты сейчас в подмётки бы не сгодились нынешним манипуляторам. Народ наш стал бараном как никогда – куда хотят его гонят, что хотят, то с ним и делают. Бесчеловечность и жестокость сейчас правят бал, Наталья Фёдоровна. И это не просто фигура речи – реальность». Михаил Янович прочитал написанное: точно, ёмко. Но интересно ли будет Наташе об этом читать? Подумал чуть и стал писать о другом. О том, как встретил с матерью Новый год. «Нас пригласила к себе мамина подруга, зубной врач, с характерной фамилией Буровая-Найман, колоритнейшая, надо сказать, особа, но о ней как-нибудь потом. И всё было хорошо, мы готовились, купили подарки, мама сделала в парикмахерской причёску, и вдруг в последний момент случайно узнаём, что Коткин Лев Зиновьевьч (мой непосредственный начальник) приведёт туда… кого бы думали? – свою племянницу. Аделаиду Молотовник! Представляете, что мне опять пришлось пережить? Ведь нет на свете ничего страшнее трансвестита, Наталья Фёдоровна! Нет! Конечно, сразу же под благовидным предлогом отказались прийти. У меня, дескать, образовался флюс. Мама такое придумала. И кому доложила – зубному врачу! Буровой-Найман! Буровая тут же предложила зуб вырвать. Прямо перед встречей Нового года. У неё дома. Бесплатно. Как бы новогодний подарок от неё. Представляете? Смех и грех! Мама, бедная, еле отбилась». Михаил Янович с улыбкой посмотрел на мать. Продолжил: «В общем, встречали Новый год дома. Мама наготовила всего. И специально для меня, как я просил – только русские блюда. Пельмени сибирские, которые я очень люблю, рыбу жареную с картофельным пюре, творожную запеканку с изюмом, салаты разные. Словом, и весь вечер и всю ночь – просто объедались». Снова прервался. Мать в резиновых перчатках уже чистила посудную раковину. Комет. Очистит то, что другим не под силу! Защемило почему-то в груди. Не мог смотреть на мотающуюся голову матери в жалком крашеном перманенте, под которым видна была кожа. На её сутулую похудевшую шею в виде хлебной горбушки. Сглотнул комок. С трудом стал писать дальше: «Потом смотрели ваш российский «Голубой огонёк», а дальше – художественные фильмы. Весёлые и не очень. Смешные и грустные. Я не любитель телевизионных фильмов, сериалов. А после тёток с незатыкающимися ртами – просто боюсь телевизор включать. (Всё время на них натыкаюсь, всё время! Как на грязные лужи! Извините.) В кино хожу редко. Зимой, когда пишу в парке, чтобы погреться иду иногда в кинотеатр неподалеку. Покупаю дневной дешёвый билет и сижу среди зрителей в зале, греюсь, поглядывая на экран. И даже после таких коротких просмотров мне открылась странная, но роковая какая-то закономерность – во всех российских фильмах, которые я увидел, теперь играют только лысые актёры. Сплошь! Не старики, не пожилые (это ещё можно было бы как-то понять), нет – совсем молодые, до тридцати лет. В советское время их бы на километр не подпустили к съёмкам в кино. На два километра! А сейчас – пожалуйста. Все востребованы. Все облысевшие парни стали киногероями. Все при деле. Что за поветрие такое? Сплошь молодые лысачи! Я тоже лысый, но я разве лезу на съёмку, Наталья Фёдоровна? Я, сверчок, знаю свой шесток». Опять сутулишься! Тебя палкой по спине бить? Хорошо, мама, не буду. Выпрямился на какое-то время. И снова сник, разъехался на стуле как бесформенный мешок. Как баба с задом. Над чёртовой своей писаниной. Циля Исааковна никогда не читала то, что пишет сын. Прибирая у него на столе, с какой-то брезгливостью даже – двумя только пальцами – брала неряшливо исписанные листки и пыталась сложить их хоть в какой-то порядок, выслушивая каждый раз потом истерики и скандалы. Видите ли, опять что-то потерялось у него там. План, видите ли, гениального там какого-то рассказа. Занятия сыном сочинительством, литературой никогда не считала достойным занятием серьёзного мужчины. Будущего чьёго-то мужа, будущего отца семейства. В далёкие теперь уже времена, когда сын только кончил десятилетку, сама повезла его в Ростов поступать в мединститут. Но сын там – на удивление – с треском провалился. Кроме русского языка, ничего не сдал, ни химию, ни даже иностранный (немецкий) язык. Потом – как назло – был развод с Яшкой Готлифом. Подлым изменщиком. Торгашом. Жуликом и проходимцем. (Вы только представьте себе – он даже сделал себя Яном в паспорте!) Дальше был переезд с Украины в Город. И сына оттуда в мединститут повезла уже в Москву. И там полнейший провал! Каждый год теребили с армией, но со своими врачебными связями ещё могла тогда сына откосить. А потом он действительно заболел, и стало ни до армий, ни до поступлений в мединституты. Вдруг увидела на полу чистый почтовый конверт. Выпавший, наверняка, из блокнота сына. Хотела наступить, придавить ногой, но сын поднял конверт, сунул его обратно в блокнот. Та-ак. Значит, сочиняет не рассказы, а письмо толстой чертовке. В Город. Попыталась заглянуть через его плечо. Заперла дыхание. Отпрянула – сын начал подниматься из-за стола. Собрал всё и пошел к себе. Циля Исааковна опала на табуретку. Значит, ничего не помогло. Рви письма чертовки, не рви – по-прежнему переписываются…