Страница 41 из 83
Колобов помолчал. Совиные глаза его опять моргнули несколько раз, возвращая в них, глаза, действительность:
– И потом, давайте на всё это посмотрим с другой стороны: он не пьёт, давно бросил курить. Он работает, клеит коробки, получает за это деньги. В свободное время он увлекается фотографией, он снимает и снимает, как вы сказали, хорошо. Снимки его даже посылают на выставки. Он живёт, собственно, полноценной жизнью, он просто не помнит, что он инвалид. Более того, он полюбил женщину, к которой вы почему-то не благоволите. И что же вы теперь от него хотите? Чтобы он глотал таблетки и постоянно ошивался у нас? Благодарите Бога, что он такой у вас сейчас, Вера Николаевна. Так что давайте оставим всё как есть. Не нужно его теребить с больницей, тащить к психиатрам. Если депрессии будут длительными – неделю там, две – тогда мы вмешаемся, поможем. Вот вам мой телефон. – Колобов написал номер на бумажке и подал Вере Николаевне.
С благодарностями, опять чуть не заплакав, та вышла из кабинета.
Сразу же помчалась к Зиминым. Там рассказала о психбольнице, о психиатре Колобове. О его советах. Потом втроём долго обсуждали всё.
Вечером домой Вера Николаевна вернулась весёлой и вроде как себе на уме. Загадочно поглядывала на сына, улыбалась. Неожиданно крепко поцеловала его в щёку.
– Что это с тобой? – отпрянул сын.
Чудеса! Пьяная, что ли?
<p>
<a name="TOC_id20247834" style="color: rgb(0, 0, 0); font-family: "Times New Roman"; font-size: medium; background-color: rgb(233, 233, 233);"></a></p>
<a name="TOC_id20247836"></a>2
С картонажки, когда получал там зарплату, домой Плуготаренко всегда ехал через площадь Города.
Длинная большая пивная через дорогу от площади за стеклом напоминала цех с работающими станками и любознательными рабочими при них. Обязательный Ильич с центра площади пивной не видел, указывал на восток. Здание с властями за Ильичом и вовсе закинулось, смотрело в небо.
На майские и октябрьские праздники здесь ставили невысокую трибуну с надутым руководством, и мимо сначала чётко проходил местный воинский гарнизон, а за ним долго вязли демонстрации. «Верной дорогой идёте, товарищи!» – как отец чадам, указывал тогда трудящимся весёлый Ильич с постамента.
Ну ладно – демонстрации, Ильич, но Плуготаренко никогда не понимал, зачем под барабанный оркестр прямыми палочными ногами нужно печатать шаг, проходя мимо трибунки с надутыми индюками в шляпах и в фуражках. Зачем? Какая в этом красота, какая необходимость? Вообще, для чего этот дурацкий гусиный балет, шлёпающий по площади? «Для чего?» – как спрашивала одна весёлая молодая полька у советского офицера из старого советско-польского фильма о войне. «Для чего, пан офицер?» И тот, гоняя взвод солдат строевым, злился на бестолковую и кроме «ну, вообще!», ничего внятного ответить не смог. Действительно – «для чего?»
Мать же, глядя в телевизоре на такие экзерсисы мужчин на парадах, всегда выпрямлялась за столом, глаза её начинали молодо блестеть. Поворачивалась даже к сыну: гляди, как маршируют!
Плуготаренко давно заметил, что она любит смотреть только жёсткие фильмы. Фильмы про настоящих мужчин. Где косяком идут драки, рукопашные бои, погони, стрельба, взрывы. Всё время бегает тараканный спецназ. Где постоянно кричат «стоять!», «на пол!», «не двигаться!», «руки назад!» То есть – боевики. Ну и, конечно, тоже её зрелище – регулярные ежевечерние сериальные убийства на НТВ и их расследования. Про все эти «убойные отделы», которые уместно иметь, наверное, не в милиции, а на мясокомбинате. (Какой дурак Отдел убийств так выдумал обозначить?) Про «следаков» при этих отделах, которые давно уже отлично ботают на фене тюрем и колоний, и их самих впору туда всех отправить. Сериалы со слюнями, которые так любимы многими женщинами – для мамы просто мусор.
А ведь она в советское время много читала. И читала настоящую литературу. Но с появлением в перестройку жёстких этих фильмов и сериалов она, как сказали бы сейчас обыденно с экрана, – поменяла ориентацию. С женской на мужскую.
Телевизор в доме был один. На двоих. Мать поэтому часто злилась:
– То да потому! То да потому! – с досадой говорила она, когда он смотрел какую-нибудь экранизацию классики. К примеру, из Достоевского.
Сын глядел на неё, как на отступницу. Перескочившую в соседнюю веру. Мать же всё злилась, не могла дождаться, когда закончится эта «мутотень», и сын уедет к себе. Уж тогда–то она оттянется с боевичком!
Книги теперь она покупала только с яркими обложками. Откуда мрачно смотрели мужчины с громаднейшими бицепсами и пулемётами в руках. Плуготаренко стыдился этих книг в книжном шкафу. Старался оттеснить их куда-нибудь, переставлял в самый угол шкафа. Однако мать возвращала их в центр. Для хорошего обзора. И когда приходил, к примеру, Проков, тоже любитель подобной литературы, с гордостью показывала ему эту свою яркую маленькую библиотечку. Вдвоём тогда, перебивая друг дружку, обсуждали они какого-нибудь «Лешего» или «Мента поганого».
Удивительно, что она вдруг вспомнила в этом году и перечитала «Регтайм» Доктороу. Но это был, наверное, просто одинокий отголосок от прежнего её чтения. Внезапный, ностальгический. А так – или драки и убийства на экране, или – стриженные ёжиком оковалки с пулемётами в руках на ярких обложках.
Ивашовой он всякий раз говорил: «Не моё! Мама балуется!» Как милиционеру. Поймавшему его с неопровержимой уликой. Впрочем, Наталья «красных наркотиков» в шкафу словно не замечала – за столом отсчитывала инвалиду деньги. В последнее время ей стало не до Плуготаренко. Ни до его настырных ухаживаний. Она просто забыла о нём. Работница почты – она недавно сама получила письмо. Впервые за много лет. И получила самым мистическим образом. Словно вымолив эту весточку у заката в вечернем окне.
Накануне, перед тем как получить его, она привычно смотрела дома телевизор. Уже поужинав.
Сначала сексуальный таракан стоял и выламывал свои ножки будто перед своей тараканихой. Спокойно стоять на месте он, как всегда, не мог. Затем на экране, вальяжно развалившись в кресле, сидел и рассуждал молодой, но уже широко известный литератор. Еврей, как и Михаил Готлиф. Но в отличие от печального Миши, похожий на весёлого отъевшегося цыгана с золотыми зубами. Он знал всё. Он мог говорить на любую тему. В любое время, где угодно. Его хотелось уподобить Человеку-Оркестру, работающему на оживлённой городской улице. На тротуаре. Где он одновременно умудряется петь, глодать перед своим лицом губную гармошку, лихо бацать на гитаре, через приводы к ногам, притопывая, лупить в громаднейший барабан у себя за спиной большой колотушкой и там же, над барабаном, прицокивать медными тарелками, напоминающими вьетнамские шляпы.