Страница 59 из 70
– Евгений Семёнович, я, пожалуй, пойду домой. Отдохнуть мне нужно. Поспать.
Поднялась из-за стола. Ощущала себя инвалидом. Всё внизу тянуло, болело. А ему хоть бы что – суетится, не отпускает. Предлагает свою тахту. В спальне. «Шторы задёрнем, и вам будет уютно, хорошо. Маргарита Ивановна, оставайтесь!» Ага. Останься с тобой. Мало потрудился. Нет, дорогой. Научил за ночь Родину любить.
– Нет, Евгений Семёнович. Я всё же пойду. Извините.
Говорила и вправду как заболевшая. Вот что значит всё с непривычки. Что не было несколько лет никаких любовников. Конечно, суетится опять, помогает заболевшей одевать пальто, гнётся, ботики даже застёгивает. Сам мгновенно оделся, ведёт под руку на выход. Заглядывает, сострадает. Чёрт побери – анекдот. Опять же – рассказать кому.
Но за воротами – решительно остановила:
– Нет, Евгений Семёнович. Я дальше – одна.
Сказала хмуро. Даже, наверное, зло. Но сразу отступил. Растерянный, остался у ворот. Чувствовала, что не уходит, смотрит. Старалась идти правильно, что ли. С прямой спиной. Но уносила тянущую боль, точно люльку с ребёнком. Боялась тряхнуть. Вот так обработал!
Когда поворачивала на Седина – оглянулась. Возле дома было пусто. Ушёл. Разочарованный. Жестоко ошибившийся в любимой. Ну и чёрт с тобой…
Душ хлестал. Стояла согбенно под ним, обречённо. Как стояла бы лошадь ночью под дождём. Забыть, отрешиться от всего было невозможно. Всплывали и всплывали картины. Тёмные. В которых ничего невозможно было увидеть, а только представить. За все близости ночью не испытала ни одного, как сказала бы Колодкина, женского счастья. Ни одного. Настолько была удивлена всем, ошарашена. Всё происходило в полной тьме. На широком раскинутом диване. Происходило не с ней, с кем-то другим. Рыдания и сразу храп, рыдания – и новый храп. Хотелось стукнуть кулаком по башке, чтобы заткнулся. Или заглушить подушкой. Вот такая любовь.
С тюрбаном на голове, в банном халате так и легла на диван. На свой диван. Нормальный. Не крякающий, как у любимого. Всю ночь были рыдания и кряки утки. Хорошее сочетание. Низ живота успокоился, будто и не болел. Что же это было, отчего? Надо сходить, обязательно провериться. Но только к Горбуновой. Ни в коем случае не к Коткину. Явному развратнику. Вообще, почему его держат, почему работает с женщинами в гинекологии? Видел бы кто, как он ходит вокруг кресла с полуголой бабой и потирает ручки. Ручки с одной только перчаткой. Наносит заразу на перчатку. С другой, голой руки. А? Во сне такое только может присниться. И держат. Еле унесла от полудурка ноги. Первый и последний раз. Только к Горбуновой.
Всё же задремала. Но ненадолго – звонок в дверь. Неужели пришёл? Побежала, глянула в глазок. Точно! Вытянутая лицо в шляпке было с цветами. Вроде как нюхало их. Натюрморт. Ещё нажимал на звонок. Ещё. Ну куда тут деваться! – открыла.
Любовник вошёл явно безумный. Бросил куда-то цветы, оторвал от пола и сразу понёс в полутёмную комнату.
– Господи, да разденься сначала, разденься!..
На этот раз женское счастье у Кузичкиной случилось. Было оно тайным, мучительным и долгим. Табак, видимо, почувствовал, резко прибавил, но Кузичкиной было уже всё равно. После всех треволнений и потрясений последних часов – разом уснула. Как в обморок опять опрокинулась.
Табак остановился, удивлённо замер – женщина натурально храпела возле его уха. Пора прекратить. Замучил бедную. Вон как храпит. Стоял у дивана. В распущенной рубашке, без трусов. Но почему-то в зимнем ботинке. В одном. Как в индийском кино, скинул оба, что ли, и снова надел один? Пробившиеся в комнату лучи высвечивали раскиданную всюду одежду. Его одежду. И верхнюю, и нижнюю. Шляпка повисла высоко на светильнике. Видимо, летела, кувыркалась и ловко нашла своё место. Вот позор так позо-ор.
Быстро стал собирать всё.
Шёл по улице. Только что не бил себя по морде. Идиот, смурняк! Недоделанный! Так унизить женщину. Как с Голодного мыса набросился! Шляпка на люстре! Грязный зимний ботинок на трельяжном столике!
Зазудел телефон. Агеев.
– Пошёл на …!
Агеев в гостях на соседней улице оторопел. Подумал, что ослышался. Чуть не уронил с колен балующуюся Юльку. Что за чёрт! Пьяный, что ли?..
Табашников не помнил, как оказался дома. Сразу шарахнул стакан.
За компьютером сидел как подлец. Самодовольный, правильный. Отвечал на поздравления из Казахстана. Раю Тулегенову называл в письме «мой милый тюлень». Писал, что соскучился (по её тюленьему телу, надо полагать). Чуваткина словно снисходительно похлопал по плечу. Не горюй, старина, прорвёшься. В смысле – напечатают. Я же напечатался. Двадцать лет назад. Ха-ха-ха. Ехидной, всегда с подвохами Жулиной – не знал, что ответить. А! «С Новым годом, дорогая Альбина Ивановна!»
Уже косоватый, по-прежнему правильный, покачиваясь пошёл обратно на кухню. За стол.
Снова пил. Чем-то закусывал. Пытался понять в телевизоре. Вроде лесовика деревьями – окутывался табачным дымом.
Наконец, задавил в блюдце окурок и открыл мобилу. Смотрел, не узнавал морду Агеева. Надавил на неё. Слушал гудки, покачивался. «Да», – ответил Агеев.
– Прости, – сказал одно только слово. И вырубился. Сполз со стула.
– Ало, Евгений! Ало! – добивался ответа Агеев в мобильнике, валяющемся на полу. – Ало! Где ты находишься? Евгений! Ответь!
Уже подходили с детьми к своему дому.
– Что он сказал? – спросила Мария.
– Днём он сказал мне «пошёл на», а сейчас сказал – «прости». И вроде как упал. На пол. Как это понимать, Маша? Сердечный приступ?
Агеева смеялась до слёз. Ваня крутил головой, ничего не мог понять.