Дикие

Она отталкивает меня; ее вывихнутая рука болтается вдоль тела.

— Нет, это был он. Он был здесь, с нами.

— Нет, не был. — Меня покидают последние капли терпения. — Слушай, не сваливай на меня это дерьмо только потому, что злишься на себя.

— За что? — Она вдруг останавливается, и я понимаю, что она ждет, когда я совершу ошибку, скажу то, чего не должна говорить. Да пожалуйста.

— Ты злишься на себя за то, что помогла мне его убить. — Она оглушена этим ударом, но я не останавливаюсь. — Не я одна держала этот нож.

Секунду ничего не происходит, а потом она улыбается.

— Чтоб ты сдохла, Гетти.

У меня падает челюсть. Риз причиняла мне боль и раньше, но до этого момента никогда не делала это намеренно.

— Если это твоя благодарность за то, что я спасла тебе жизнь, — говорю я, — надо было оставить тебя ему.

Она смеется жутким мертвым смехом, и я жду, когда приступ пройдет, но смех не прекращается. Она наклоняется, упираясь серебряной рукой в колено, и смех рвется из нее, как сердце из груди мистера Харкера.

— Риз, — говорю я, потому что должна остановить ее, пока не стало хуже, но прежде, чем я успеваю сказать что-то еще, раздается рев мотора. Он приближается, и приближается быстро. Мы замираем, смех Риз обрывается. Наверное, это те, с кем должна была встретиться Уэлч.

Я прокрадываюсь к задней двери и выглядываю наружу. К причалу, заглушая мотор, подплывает катер, а в нем виднеется силуэт человека, раздутый защитным костюмом, как у врачей, которые прибыли в школу в первую неделю токс, измерили нам температуру, взяли у нас кровь, а потом улетели на своих вертолетах и больше не вернулись.

— Черт! — Я бегу назад к Риз, хватаю дробовик и зажимаю его под мышкой. — Надо уходить.

В провал в стене я вижу гору пластика: человек в костюме выбирается из катера. Если мы сейчас не уйдем, нас заметят, все узнают, что мы нарушили карантин, и тогда — всё, конец.

Риз качает головой и пятится от меня.

— Нет, — произносит она. Упрямая, как всегда, — хоть что-то осталось в ней от прежней Риз. — Я его не брошу.

— Кто-то идет, — говорю я; она ведет себя ужасно неразумно, а я говорю слишком громко, но не могу сдержаться. — Нам надо уходить.

— Я не могу. — Она смотрит на отца, распростертого на полу с развороченной грудью, на его еще влажное сердце. — Он все, что у меня есть. Я не могу просто…

Я не выдерживаю — хватаю ее за пояс и волоку к двери. Сперва она сопротивляется, царапая мне руку чешуйчатыми когтями. Это больно, но нам надо уходить. Как она не понимает? Нам надо уходить!

Я тащу ее мимо березы, мимо инициалов Байетт, а потом Риз наконец встает на обе ноги, и мы выбегаем из дома в лес. Через сосны, густеющие на глазах, все дальше и дальше, в самую глушь. Я слышу за спиной шум, но не могу оглянуться — мы должны бежать, и поэтому мы бежим, и дробовик бьет мне по ребрам. Мы продираемся через кусты — громко, не скрываясь. Ветви цепляются за волосы и дергают за одежду, и, когда мы вернемся домой, вид у нас будет жуткий, но мы обязательно вернемся. Мы должны.

Наконец мы выскакиваем на дорогу, и при виде ее широкого полотна меня охватывает знакомое чувство облегчения. Еще темно, и мы довольно далеко от школы, так что нас никто не увидит, и я останавливаюсь и оглядываю лес за спиной. Никакого воскового блеска защитного костюма. Никаких звуков кроме тех, что издаем мы.

— Кажется, оторвались, — говорю я. Риз не отвечает; она опускается на колени, хватаясь за поврежденное плечо, и изо всех сил кусает губы — удивительно, что не прокусила их до крови. — Ты ведь сказала, что все нормально.

— Так и есть, — цедит она. Дышит она медленно и тяжело, ее лицо пепельно-белое в свете луны.

Я не делаю попытки ей помочь. Боль от ее слов еще свежа, а главная опасность позади — этого пока достаточно.

— Поднимайся, надо вернуться в школу.

Войти через ворота мы не можем, так что направляемся к северной оконечности острова, где на краю обрыва забор заканчивается мощными кирпичными колоннами. Нам придется вскарабкаться по ним и перелезть на территорию школы.

Я знаю, где мы находимся, а Риз не в состоянии нас куда-то вести, так что я пристраиваю дробовик на плечо, наклоняюсь и поднимаю ее на ноги. Я бы понесла ее, но, даже если б могла, вряд ли она бы мне позволила.

— Пошли, — говорю я. Она опирается на меня, и мы идем по дороге.

Когда мы добираемся до забора, на небе уже брезжит заря. Я не могу заставить себя посмотреть на крышу. Если ружейная смена на посту, пусть они застрелят нас сейчас, и дело с концом. Но никто не стреляет, и мы идем к краю острова вдоль границы леса, подступающего к забору и тянущего ветви через прутья.

В лицо хлещут брызги морской воды. С одной стороны высятся сосны, с другой — забор, а впереди ничего нет. Только выглаженный ветром гранит и двадцатифутовый обрыв. Я быстро оглядываю школу. В окнах темно, фонарь на крыше не горит. Нас никто не ищет. И на горизонте тоже никого: океан пуст и бесконечен, и волны одна за другой разбиваются о скалы.

Забор заканчивается на краю утеса гигантской буквой «Т», выложенной из толстого кирпича так близко к краю, что обойти ее невозможно. Ни нам, ни животным. Впрочем, на извести виднеются следы когтей и зубов. Похоже, кто-то все-таки пытался.

Я осторожно подвожу Риз к забору и помогаю ей опереться на кирпичную колонну. Она бледна, и ее стеклянные глаза подернуты пеленой.

— Эй. — Я легонько ее трясу. Провожу ладонью по ее щеке — кожа слишком холодная, слишком бледная. Возможно, у нее шок. Я помню звук, который издало ее плечо, помню, как она вскрикнула. Ей нужна помощь, и получше, чем могу организовать я. — Вернись, — зову я. — Риз, это я.

Она моргает — медленно, словно ничего тяжелее ей в жизни не приходилось делать.

— Я так устала, — хрипит она.

— Знаю. Последний рывок, ладно?

Тут железные прутья и кирпичи сходятся под нужным углом, а здесь кирпич достаточно выщерблен, чтобы найти опору и подняться наверх. Я помогаю Риз встать и разворачиваю ее лицом к забору.

— Видишь? — говорю я, указывая на участок колонны, примерно на высоте коленей, где кто-то выгрыз часть кирпича. — Забирайся, я подстрахую.

Ее правая рука — безвольная, бесполезная — висит вдоль туловища, но я не знаю никого сильнее Риз. И, несмотря ни на что, она упирается вывихнутым плечом в забор, ставит ногу в выбоину и со сдавленным стоном подтягивается. Чешуйчатая левая рука крошит известь, и я со странной гордостью наблюдаю, как она перебрасывает себя через забор.

Она оставила в извести зарубки, облегчив мне подъем. Вскоре я спрыгиваю с верхушки колонны и со стоном приземляюсь на порядком полысевший газон. Мы на территории школы. Мы дома.

Всхлипывая, Риз поднимается на ноги. Даже сияние ее волос потускнело, как если бы она таяла на глазах.

— Возвращайся в комнату, — шепчу я. — Я отнесу дробовик в конюшню и тоже приду.

Она кивает и, кажется, собирается что-то сказать — возможно, извиниться за свои слова, — но потом разворачивается и, натянув капюшон, исчезает в рассветном мареве.

Пробраться в конюшню оказалось настолько просто, что я всю дорогу оглядывалась, ожидая, что Уэлч выйдет из тени и приставит револьвер к моему лбу. Но если вернуться в спальню было легко, то Риз… С Риз-то и начались трудности.

Когда я вхожу в комнату, она сидит на моей койке, держась за раненое плечо, и секунду я просто смотрю на нее, на то, как свет играет на ее коже. Это ее жизнь развалилась на части, не моя. Но мне придется собирать нас заново.

— Эй, — говорю я. — Ты как, нормально?

Она фыркает и качает головой.

— «Нормально»?

— Прости, глупый вопрос. — По крайней мере она со мной разговаривает. Я прохожу дальше и закрываю за собой дверь. — Давай сделаем что-нибудь с твоим плечом.

Она не отвечает, и тогда я обхожу ее и тянусь к своей подушке. На ней до сих пор есть наволочка, хотя почти все наволочки мы перешили в подобие покрывал. Я вытаскиваю подушку и разрываю наволочку вдоль бокового шва.