Дикие

Тедди задает мне вопросы. Тедди спрашивает, какой сегодня день. Он спрашивает, когда я родилась, как моя фамилия, сколько стоит молоко. Я не отвечаю я хочу, но слова не выстраиваются в предложения.

Шалтай-Болтай сидел на стене, говорит он. Шалтай-Болтай Шалтай-Болтай Ну же, ты должна это знать

Шалтай-Болтай свалился во сне, говорю я, и тут не могу о боже я забыла я забыла как это больно

как удар молнии как желчь подкатывает к горлу как дрожь в костях я трясусь и кричу и если не остановлюсь то рассыплюсь на части в глазах мокро живот тяжело вздымается

Тихо, говорит Тедди, пожалуйста не говори больше ничего ты нам обоим делаешь больно

Все хорошо, говорит он. Прижимает к моим губам чашку и струйкой вливает воду, пока я глотаю. Уходя, он запирает за собой дверь.

Я одна, в сознании, в своем теле. В комнате никого, только жужжит вентилятор где-то за занавеской. Рывок, еще один — но ремни на запястьях не поддаются.

Всю свою жизнь я была сплошной проблемой. И сейчас нахожусь на складе проблем. Сперва Ракстер, а потом эта комната — я шла сюда всю свою жизнь. Я была слишком одаренная, и мне было слишком скучно, и чего-то во мне недоставало, а может, наоборот, было в избытке.

Идею подала мать, а отец молча кивнул и ушел в другую комнату. Все лето они молчали, а потом просто посадили меня в машину и отвезли в Ракстер. Там никто ничего не знает, говорила я себе. Никто не знает, чем ты занимаешься, когда тебе скучно. Чем ты занимаешься просто потому, что можешь.

Тедди возвращается утром и говорит, что врачи работают над моим случаем. Ты только молчи, говорит он, и я не против молчать. Боль слишком свежа. Он раскладывает передо мной стопку бланков, расстегивает ремни на запястьях, отодвигает капельницу и помогает мне записать ответы.

Байетт

Байетт Уинзор

16 почти 17

14 января

Аллергии нет

Элизабет и Кристофер Уинзор

Бикон-Хилл

Улица?

Вест-Сидар

Дом?

6

Ты занервничала, говорит Тедди. Не нервничай.

Я с трудом вспомнила, пишу я.

Но ведь вспомнила.

Я просыпаюсь раньше чем должна капельница еще полная туман не могу сфокусироваться я закрываю глаза и снова оказываюсь в лесу в ту ночь ночь когда я сюда попала

Холодно сыро ирисы хрустят под ногами Уэлч крепко держит меня под руку так будет лучше говорит она это ради твоих подруг как будто я сделала выбор но я ничего не делала я ничего не решала она вытащила меня из лазарета мы спустились по лестнице дежурных нет Гетти где-то спит Гетти одна

Я нужна ей сказала я а Уэлч ответила нет сказала что она хочет чтобы я шла за ней

Через ворота в лес в кустах какие-то животные глаза как факелы теплое дыхание Уэлч у самого уха и вдруг люди ждут

Они забрали меня хотя я сопротивлялась я пыталась убежать укол в бедро туман в голове и Уэлч склоняется надо мной

Мне очень жаль говорит она и хуже всего то хуже всего то что она кажется не врет

Я замечаю что-то голубое в комнате — зрение вернулось в норму, мир обрел четкие контуры. Я едва успеваю оглядеться и проверить капельницу (пустая), как занавеска с шорохом отходит в сторону, а потом кто-то заходит за нее и встает у изножья кровати. Это женщина в костюме как у Тедди. В руках у нее узорчатая больничная сорочка.

— Здравствуй, — говорит она. Судя по тону, она улыбается. — Тебе пора переодеться.

Она отстегивает все мои ремни и помогает мне встать. От слабости у меня трясутся ноги, так что она раздевает меня; ее неповоротливые пальцы медленно расстегивают пуговицы рубашки и расшнуровывают ботинки. Секунду я дрожу в лифчике и трусах, а она во все глаза смотрит на меня, на мою спину, где сквозь кожу проступает второй позвоночник, а потом меня накрывает сорочка. У меня нет сил даже поднять руки и просунуть их в рукава. Ей приходится сделать это за меня.

Костюм на ней плотный, как у Тедди. Резиновый и жесткий. Видимо, потому, что они боятся меня — моей болезни. Но у ее костюма нет воротника, и я вижу, как пульсирует на шее жилка. Я могу считать ее пульс — раз, два, — и от этого становится немного легче.

— Все в порядке? — спрашивает женщина, застегивая ремни обратно. — Тебе удобно?

Я открываю рот, но она кладет мне на губы палец в перчатке.

— Давай пока ограничимся жестами. Тедди говорит, что у вас были небольшие проблемы с речью.

Она отдергивает занавеску чуть сильнее, и я вижу раковину, встроенную в столешницу у стены. Это не похоже на больницу. Есть в этом что-то тоскливое и обыденное. Как кухня в задней части храма или комната отдыха в офисном здании.

Женщина наливает воду в пластиковый стакан и держит его у моих губ, пока я не делаю глоток.

— Мы достанем тебе письменные принадлежности, — говорит она. — А пока отдыхай. Тебе столько пришлось пережить.

Я допиваю воду. Она выбрасывает стаканчик в мусорную корзину у изножья кровати и подходит ближе.

— Доктор Паретта, — говорит она, склонившись надо мной с правой стороны. — Могу я называть тебя Байетт? Или ты предпочтешь что-то другое? Может, прозвище?

Я мотаю головой.

— Значит, Байетт. Хорошо. Сейчас немного пощиплет.

Я не вижу, что она делает. Обзор загораживает ее складчатый костюм. Но когда она отходит, я вижу у нее в руках пузырек с кровью. Она подносит его к лампе. Прищуривается, словно понимает, что происходит внутри, а потом поднимает с пола у кровати небольшой холодильный контейнер и укладывает пузырек рядом с еще одним. На нем написано «РАКС» и что-то еще, но она закрывает контейнер, прежде чем я успеваю прочесть остальное.

— И последнее, пока я не забыла. А потом я тебя оставлю, и ты сможешь поспать.

Она берет мою руку, сжимает мне пальцы в кулак и наклоняет кисть так, чтобы я чувствовала каркас кровати. На нем круглая выпуклая кнопка.

— Это кнопка вызова. На случай, если боль станет слишком сильной или тебе что-то понадобится. Чувствуешь ее?

Я киваю. Она смотрит на меня, а потом выпрямляется. Выжидает еще пару секунд.

— Ты помнишь, как меня зовут?

Я разжимаю губы.

— Паретта.

Я хотела сказать это вслух, сказать хоть что-нибудь, снова услышать свой голос. Я не думала, что будет настолько больно. От одного слова не бывает настолько больно. Но мне больно — так, будто кто-то пытается вытащить мне позвоночник через горло.

— Что ж, — говорит Паретта. Она слегка задыхается, как после бега. — Больше мы этого делать не будем.

ГЛАВА 8

Явыныриваю из небытия. Я лежу на спине, а мир вокруг движется, пока четыре человека в защитных костюмах закатывают мою кровать в темную комнату. Я проверяю ремни на запястьях, но руки зафиксированы прочно, и нейлон натирает кожу.

— Доброе утро, — говорит мне один из них. С трудом, но я узнаю ее — узнаю по глазам и вьющимся русым волосам, собранным в хвост. Паретта.

Высокие потолки и ни одного окна. Это операционная — с привкусом какой-то импровизации. Стол в центре помещения застелен бумагой и залит холодным жестким светом. Мою кровать-каталку устанавливают рядом, начинают отстегивать ремни. Я могла бы сопротивляться, но дверь, через которую мы вошли, уже заперта, и, по правде сказать, я не понимаю, чего ради мне, собственно, это делать.

Не успеваю я насладиться свободой, как меня крепко берут за руки и за ноги и переносят с каталки на стол, а потом мне вытягивают руки и снова застегивают ремни. Я морщусь: из-за выступающих позвонков второго хребта лежать на столе слишком жестко. Один из врачей надевает мне на левую руку манжету тонометра, и я чувствую, как она затягивается, а второй фиксирует у меня под носом кислородную трубку. Затем наступает черед датчиков, которые закрепляют на лбу и груди, и я вижу, как на экранах вспыхивают кусочки меня и начинает записываться биение моего сердца.