Дикие

Я отмахиваюсь от ее слов. Нет ничего важнее карантина, говорили нам, но выбор между карантином и Байетт для меня даже не стоит.

— И даже если ты пойдешь, — продолжает Риз, — как ты планируешь вернуться в школу? — Она тянет себя за косу серебряными пальцами, и секущиеся кончики топорщатся во все стороны. — Ворота на замке, и…

— Я перелезу через забор, — с жаром перебиваю я. — Что-нибудь придумаю. Тут я спокойна.

— А я — нет, — говорит она и смотрит на меня; я вижу ее открытое, неуверенное лицо — и вздрагиваю, снова ощутив ту тягу, которую пыталась заглушить со дня нашего знакомства.

— Пошли со мной, — говорю я. — Пойдем вместе.

Мои слова творят чудеса. Только что она была со мной, и наши головы едва ли не соприкасались, а в следующий миг ее поза меняется на до боли знакомую. Руки скрещены на груди, челюсть стиснута, глаза ничего не выражают.

— Нет, — говорит она. — Делай что хочешь, но я с тобой не пойду.

Впервые я не хочу оставлять все как есть. На этот раз дело слишком важное.

— Почему?

Она раздраженно вздыхает.

— Гетти…

У меня заканчивается терпение. Я вцепляюсь в край койки так сильно, что всаживаю занозу глубоко в ладонь.

— Да что с тобой такое? Байетт — наша подруга! Неужели тебе не хочется ей помочь?

— Мои желания здесь ни при чем, — произносит она, но меня уже не остановить, и я говорю громче, чем следует, злее, чем сама от себя ожидаю.

— Потому что тебе все равно, — продолжаю я желчно. — Я знаю, что это делает тебя лучше меня, но я не могу поставить крест на всем мире, как делаешь ты.

— Это мне-то все равно? Да ты… — И она замолкает, осекшись, словно я сделала ей больно. На секунду все чувства проступают у нее на лице. Отчаянное желание, обреченность, ощущение предательства, боль от необходимости смотреть, как любимый остров крадет у нее людей, которые ей дороги, хотя она тщательно это скрывает.

— Ох, — вырывается у меня. Осипший вдруг голос застревает в горле. Все, что я говорила себе каждый день с момента нашего знакомства, было неправдой. Я говорила, что она холодная, а она, возможно, горела все это время. — Прости. Черт, Риз, прости меня.

Она лишилась обоих родителей, и вот к чему это привело. Вот что осталось в ее душе. Разгром. Я должна была понять. Должна была увидеть, что она любит не меньше моего. Только моя любовь придает мне сил, а ее — пригвождает к земле.

— Я бы хотела, — говорит она, не глядя на меня. — Я бы хотела быть как ты. Но я не могу пойти искать Байетт, если не смогла пойти искать его. Я думала, что лодочная смена — единственный способ попасть за забор, но ты — ты готова выкорчевать этот забор голыми руками. — Она судорожно вздыхает и тихо заканчивает: — Почему я не смогла сделать того же ради отца?

Впервые за все время я, кажется, знаю, что на это ответить. То, что говорили мне, когда я была маленькая и отца отправляли на операции.

— Ты его дочь, — говорю я. — Это не ты должна его защищать.

Она не отвечает, но слушает.

— А Байетт — наша подруга, — продолжаю я, наблюдая за Риз, и что-то в ее лице меняется. Я ее убедила. — И мы должны ее защищать, как она защищала бы нас. — Я собираюсь с духом и заканчиваю: — Как я защищала бы тебя.

На ее лице мелькает удивление, при виде которого меня обжигает стыд. Неужели это было настолько неочевидно?

Но тут она протягивает руку, и, когда ее ладонь касается моей, у меня перехватывает дыхание.

— Да, — говорит она. — Ладно.

Это все, что я могу сделать сегодня, и адреналин покидает меня так стремительно, что я едва не падаю на колени. Я улыбаюсь, отпускаю ее руку и ныряю под одеяло.

Я лежу на спине, по привычке оставив рядом место для Байетт. Я слышу, как Риз снимает куртку, чтобы накрыться ею. В спальне слишком тихо, и, несмотря на понимание, которого мы только что достигли, больше всего на свете мне хочется провалиться сквозь землю, чтобы нам не пришлось слушать, как мы обе усиленно притворяемся спящими.

— Слушай, — вдруг подает голос Риз. — Это ведь был не мой отец? По рации?

— Э-э… — Я не знаю, какими словами смягчить ее разочарование.

— Забудь, просто так спросила, — обрывает она меня смущенно, и я представляю, как она мотает головой. — Я просто… Я думала, что, если кто-то из родителей и вернется, это будет он.

Шорох, скрип деревянных реек — она устраивается поудобнее. Разговор окончен. Удивительно, что она вообще его начала.

Впрочем, сейчас, когда Байетт нет рядом, она другая. Возможно, я тоже изменилась. Я сжимаю кулаки, пытаясь собраться с мужеством. Я задавалась этим вопросом с момента нашей встречи, но если Риз не хочет говорить, то ничто ее не заставит.

— Тебе не обязательно отвечать… — начинаю я. У меня слегка дрожит голос. — Но, Риз, куда уехала твоя мама?

Я не вижу ее, а вместо этого наблюдаю за пятнами света, которые ее коса отбрасывает на потолок, и пальцем обвожу их мягкий размытый контур.

— Все сложно, — наконец говорит она. — Ну или мне просто хочется, чтобы все было сложно.

— Я не понимаю.

— Когда я узнавала в последний раз, она еще не покинула штат. Может, живет где-то в Портленде, не знаю.

— Что? — До Портленда от силы двести миль. Я всегда считала, что она уехала далеко или даже что Риз не знает, где она.

— Да, — говорит Риз. В ее голосе не слышно грусти, или злости, или вообще хоть каких-нибудь чувств. — Она не хотела оставлять Мэн. Она только меня хотела оставить.

Я не знаю, как на это реагировать. Но она разговаривает со мной. А значит, ей не все равно.

— Сочувствую, — говорю я. — Знаешь, ты могла бы рассказать мне об этом и раньше.

— Некоторые вещи принадлежат только тебе, — говорит она устало и сонно. — И живешь ты с ними одна.

Еще одно подтверждение того, насколько мы с ней разные. Риз никого не подпускает близко, а я всю жизнь мечтала быть частью другого человека. Приехав в Ракстер, я как будто наконец нашла свое место. Я как будто не знала, кто я, пока Байетт не объяснила.

И я знаю, что сказала бы Риз. Она сказала бы, что это нездоровое поведение, что это неправильно. Но разве у нас нет проблем посерьезнее? В конце концов, вокруг нас рушится мир.

Нет, Риз — это не Байетт, но она мне нравится. Мне нравится, как она умеет говорить без слов. Нравится даже, что я не всегда нравлюсь ей.

ГЛАВА 7

БАЙЕТТ

Ястараюсь моргнуть но

Медленно густо как мой язык он горячий и сухой ломтик чего-то мир крадется мне под веки и я я я

Просыпаюсь.

В голове разливается жар. Свет режет глаза, но я понимаю, что лежу в постели в какой-то комнате. У меня ничего не болит, но я чувствую каждую клеточку своего тела.

Комната большая. Она предназначена для чего-то другого. Облупленный линолеум на полу. Занавески вокруг моей кровати опущены наполовину, и я вижу покосившуюся доску объявлений на стене и три другие кровати, все пустые. Я тяну руку, чтобы коснуться занавески, откинуть ее, но

Я не могу пошевелиться. На запястьях ремни, а из руки торчит игла капельницы.

Где-то открывается дверь тяжелые, приглушенные шаги защитный костюм, бледно-голубой, я вижу его из-за занавески. Костюм отдергивает занавеску, встряхивает рукой, чтобы отцепить налипшую ткань, и говорит

Как ты?

Он говорит, что он парень.

Его зовут Дитрих.

Шутка. Он сам не знает, зачем это сказал.

Его зовут Тедди, и ему девятнадцать. Он всего лишь матрос, и это его первый день. Он пробыл в Кэмп-Нэше от силы неделю, а потом его направили сюда, и он до сих пор не знает зачем, потому что все его обязанности — таскать туда-сюда оборудование и глазеть в окно. К сожалению, он не понимает почти ничего из того, что говорят врачи из ЦКЗ, и лечение какое-то странное, и это его очень беспокоит.

Я вглядываюсь в него, пытаясь вспомнить, как выглядят парни. Я вижу только его глаза — остальная часть лица скрыта хирургической маской, а тело облачено в защитный костюм. Волосы у него каштановые, как у меня, кожа золотистая, но тусклая, как будто ей не хватает солнца.