Nacht

<p>

      Пришедший ему на ум предмет — емкость с самогоном на зверобое, темным, как виски, стоит в холодильнике. отведать его ложной легкости и обжигающего тепла в прошлый раз удалось лишь пару капель, которыми она угостила его перед походом на чердак, и теперь он столь смехотворными количествами довольствоваться не намерен. Харви отвлекается на какое-то полотенечко, которое находит на ручке плиты и старательно мочит холодной водой под краном, а развернувшись, выясняет, что он уже стоит, приложившись к поллитровой банке, у раскрытого холодильника в золотистых рассветных лучах, которые проникают сквозь разбитое окно и высвечивают его торчащие волосы платиной, а жидкость в банке таинственным янтарем. купленное, небось, у местных жителей пойло — весьма крепкое, но чистое и такое мягкое, что даже почти не жжет, и для того, чтобы оторваться, ему требуется сознательное усилие, и совершает он его не столько потому, что ряд планов в результате чрезмерного опьянения может сорваться, а потому, что давно не спал и не ел и болеет, и буйство не подразумевает заботу о ближнем, а риск его в этих обстоятельствах абсурдно велик.</p>

<p>

      — На, — говорит он, переведя дух, и протягивает тару. — Только не слишком увлекайся, а то не только мозги можно промыть, но и желудок на раз, если перебрать.</p>

<p>

      — Сними рубашку, — велит Харви, в ответ на что Иден шумно ставит банку на стол и молча глядит на нее с видом насмешливым и немного раздраженным, так что ей приходится в конце концов подойти к нему, пристроить мокрое полотенце рядом с банкой и заняться его пуговицами самостоятельно. она внимательно смотрит на свои пальцы, которыми их расстегивает, не находя в себе сил встретиться с ним взглядом, и без того стремительно краснея. наконец, с пуговицами покончено, но Иден не шевелится, пристально за ней наблюдая с кривой усмешкой на устах, ему нравится четкость, с которой в ней читается внутренняя борьба, и то, как она себя заставляет, в конце концов она все же стаскивает с него рубашку без какого-либо участия с его стороны, болезненно нахмурясь оттого, что пропитанная кровью ткань в месте пореза прилипла к ране и ее требуется отклеить.</p>

<p>

      — Слушай, Харви, — произносит он ей в самое ухо, выдыхая терпкий запах зверобоя на спирту. — Тебе вообще приходилось за свою жизнь что-нибудь ломать?</p>

<p>

      — Да, — отвечает Харви, наконец, справившись с собой, храбро поднимает на него взгляд своих ясных глаз, серых, а не зеленых, как у него, хотя осознавать это странно, потому что в тот момент, в единственном месте помимо чердака, куда в этом доме за день вообще попадает солнце, Иден практически уверен, что находится здесь один и ведет в форме диалога странный сбивчивый монолог, но глаза у нее серые и такие светлые, что кажутся в проходящем свете совсем прозрачными, она берет со стола банку и делает большой глоток, не отводя взгляда, морщится, задохнувшись от непривычной крепости, но ценой стоических усилий не кашляет. — Ногу, — хрипло продолжает она и щедрым рывком плещет самогоном ему на плечо. Попадает довольно метко, и боль от этого следует внезапно резкая, как будто бы куда более, чем от самого стекла, но Иден плевать хотел, он даже не щурится и глаз не отводит, она возвращает тару на прежнее место, чтобы взять полотенце, и тут он делает какой-то неуловимый жест, словно фокусник, так что она не сразу понимает, что произошло, и в первую секунду допускает, что футболка ее просто бесследно растворилась в воздухе, но он тут же тычет вещь ей в руки, как материал для перевязи, лишая возможности отвлечься, и говорит:</p>

<p>

      — Да не, я не о том, — едва заметно хмурится, когда она затягивает узел, ненадолго переводит взгляд с порозовевшего фарфорового уха Харви на темный фон помещения за ее спиной, с которым она так контрастирует, фыркает в ответ на ее тихий и неразборчивый вопрос:</p>

<p>

      — В чем же я теперь домой пойду?</p>

<p>

      — Да хоть в моей рубашке, — отмахивается, нашаривает емкость, для верности еще разок отхлебывает сам и не глядя тычет ей, намеренно оттягивая удовольствие от представшего взору зрелища, продолжает. — Не себе ломать. Вообще ломать. Нахуй ломать, — краем глаза он видит, как она пьет, один глоток, второй, потом отбирает банку и с размаху швыряет ее в неизменно стеклянную витрину подвесного шкафчика, где Тамара хранит стаканы. — Вот так ломать, — говорит он, но слова тонут в звоне разбитых стекол, Харви вздрагивает, а потом отскакивает, когда он говорит. — Вот так, — и опрокидывает стол, который задевает железную этажерку с кастрюлями и сковородками, и впадает в свой дикий экстатический восторг от вида Харви и ее острых карамельных сосков на белоснежной маленькой груди, а она отступает на пару шагов, пьянеет на глазах, ухмыляется во весь рот, стоя перед ним лишь в шортах и кедах, уточняет:</p>

<p>

      — Вот так, то есть? — привстав на цыпочки, хватает с холодильника бутыль с вареньем и с детским хохотом роняет его на пол.</p>

<p>

      — Именно. И вот так еще, и вот так, — и вот так, и вот так, крышка от плиты, посуда в сушилке, очередной шкафчик со множеством мелких баночек для специй, стопка тарелок на столе возле мойки, холодильник вместе со всем содержимым, стойка для ножей, пара бокалов, чужая картина, пенал с дурацкой глиняной утварью, деревянные стулья, и дальше, когда в кухне исчерпываются все целые, стоящие по местам предметы — в прихожую, где есть вешалка со всяким тряпьем и лилипутский комодик со старыми статуэтками, содержимое комодика, щетки для обуви, ремешки для сумок, пакеты для мусора, в гостиной стол, шкаф с книгами, телевизор, стойка с разными сувенирами, старинная фотография в стеклянной рамке, отянутый гобеленом диван, и дальше — в мастерскую, долой холсты, долой оконное стекло, сдающееся при встрече с этюдником, спальня — антикварное зеркало на витиеватых ножках во весь рост, его посеребренная поверхность брызжет во все стороны, словно ртуть, в носу щиплет от тошно-приторной смеси запахов парфюма из разбитых пузырьков, косметика, стеклянный столик с какими-то побрякушками, комод с вещами, кружевным бельем и атласными бюстгальтерами, по которым Иден скачет, вывернув ящик на пол, совершенно бездумно, не соотнося с Тамарыным телом совсем, слишком увлекшись, есть что-то особенно приятное в том, чтобы разливать свою добела раскаленную ярость и похоть именно здесь, в ледяных тенях совсем иных ипостасей ярости и похоти, тихих, чуждых и больных. порядком запыхавшиеся, покрывшиеся пылью, тучи которой еще витают в воздухе, высвободившись из оков старого хлама, разгоряченные и уставшие от воплей и хохота, они, в конце концов, неизбежно оказываются на чердаке, где по случаю утра царит еще больший мрак, чем на закате, где в другое время бывает, вероятно, холодно и страшно, первое, что делает Иден — хватает из горки сваленных в угол инструментов молоток и метким броском отправляет его в окошко, чтобы рассеять царящую здесь духоту, и целует Харви без промедления, не позволяя ей отдышаться, и она отзывается со всей возможной страстью, тайно робея от близости кожи с кожей, кусает его в губы, словно маленький зверек, и заливисто хохочет, как забежавшее в холодную реку дите, когда он валит ее на ту самую кучу тряпья, где четыре дня назад лежал сам, стаскивает с нее шорты и гладит везде, восхищенный совершенством ее тела, на нем нет ни единого волоска, одни крепкие сочные мускулы и точеные хрупкие кости под белым бархатом кожи, он целует ее везде, кусает в бедра и в грудь и в синюю линию вены на манящей длинной шее, захлебываясь от жадности почти гастрономической, наслаждаясь собственным нетерпением, Иден обожает ебаться, всегда говорит, что секс — это самое лучшее занятие в мире, вся эта искусная биомеханика приводит его в восторг, ее эстетичная прямота и инженерная безупречность, близость и жар и вспышки бездумного счастья, словно в солнце падать, контактный рельс целовать, но едва ли не больше, чем ебаться, он любит собственное предвкушение и неутолимый голод по голоду, словно рвущийся с цепи питбуль, Харви хочет его так сильно, что истекает скользким жидким стеклом, задыхается, кусается, царапается, льнет к нему всем раскаленным телом, жмет к себе так сильно, что кости трещат, и внутри у нее так восхитительно тесно, там еще никто не бывал, там все стучит от нетерпения, так что никакой боли она уже не замечает, когда он наконец отпускает цепь, заряжает патрон в патронник, вторгается в нее, кусая в шею, и ебутся они дико и безудержно, словно звери, все эти лисы и зайцы в близлежащих лесах с полями, словно свято верят, что если долго и старательно друг о друга тереться, то получится все-таки смешаться в одного человека. Харви испытывает смутное облегчение, когда они наконец устают и устраивают перекур, оттого, что Иден не говорит и не делает ничего особенного, а держится так, будто вообще ничего не произошло, ничего значимого, по крайней мере, каким оно для нее помимо воли является, просто говорить теперь можно еще меньше, еще больше полагаясь на близость, только и всего. чтобы курить, впрочем, нужны сигареты, а они остались в рубашке, а рубашка под столом, а стол под этажеркой, а этажерка под горой кастрюль и осколков от посуды, так что сидеть сложа руки не приходится, а веселье Харви достигает пика, когда она замечает окровавленную ссадину от деревянной половицы чердака на колене у Идена, обнаженном одной из дыр в джинсах, которые хоть и в обтяжку, но призваны славить панк слишком сильно, чтобы защищать от производственных травм, так что она истерически хохочет и тычет пальцами, долго не в силах вымолвить ни слова, а Иден занят раскопками и поглядывает на нее с безмятежным недоумением, пока она, наконец, не успокаивается и не поясняет, в чем дело, а он в ответ только печально осматривает очередное повреждение и говорит:</p>