Milch

<p>

— О-господи-блядь-боже-мой-я-нечаянно, — она молчит, а рядом с ее ботинком на ступеньку приземляется что-то маленькое — как только до него доходит, что это, скорее всего, капелька крови, рядом с Тамарой оказывается уже и сам Иден. — Постой, пожалуйста.</p>

<p>

Силой стащив с лестницы обратно, Иден за плечо ее разворачивает, отводит с ее лица волосы, которые липнут к губам. Все оказывается гораздо менее страшно, чем он успел вообразить, но кровь течет из ее сочного алого рта, чертя тонкую густую линию по подбородку, и ручейком бежит из разбитой о стену брови, и этого достаточно, чтобы повергнуть в панику, потому что на самом деле Иден не представляет себе ничего хуже, чем малейший ущерб, который можно причинить Тамаре. За какую-нибудь царапину или синяк на Тамаре он готов без колебаний оторвать голову кому угодно, но сам себе пока что не может, остается лишь глядеть на нее и недоумевать, как подобное святотатство вообще способно произойти в мире.</p>

<p>

— Клянусь, я не..</p>

<p>

— А чего ты хотел, — медленно и спокойно отзывается Тамара, изучая его с тем особым оттенком мрачного равнодушия, который на ее лице обычно царит. — Этого?</p>

<p>

В наступившем молчании она секунду примеривается, потом вдруг облизывается и метко плюет ему в лицо чистой кровью, не сводя с него своих колдовских хрустально-голубых глаз. Иден весь золотистый в этом убийственном заходящем свете, и кровь и царапины на его бледных щеках создают, по ее мнению, очень живописный контраст. Он совершенно не оскорбляется, ему не до того — машинально отирается ладонью и внимательно рассматривает свои окровавленные пальцы, не сразу сообразив, что это на них за крошево.</p>

<p>

— Что это — твой зуб, что ли?..</p>

<p>

— А теперь ты чего хочешь? — вкрадчиво продолжает Тамара, не обращая внимания на всякие мелочи, хотя в голове шумит и мутится, а отбитый жевательный врезается в язык и прикушенную щеку. — Этого?</p>

<p>

Она ступает ближе, совсем вплотную, жадно глядя в душу и насквозь, и чуточку склоняется и жмется мокрым алым ртом к его сомкнутым узким губам, и настает черед Идена отступать, за плечи отрывая ее от себя, и говорить:</p>

<p>

— Нет, — и еще. — Тебе к врачу надо, кажется.</p>

<p>

— К врачу? — насмешливо переспрашивает Тамара. — Это тебе надо к врачу. К тому, который мозги чинит. Думаешь, я не знаю? — улыбаясь заговорщицки, вполголоса спрашивает она, будто о каком-нибудь общем секрете. — Думаешь, не знаю, что по тебе дурка плачет. Кое-что особенное о тебе и крови — думаешь, не знаю? Что она с тобой делает, м-м? Какой восхитительный у нее цвет, изысканный вкус, неповторимый аромат, у свежей крови. Думаешь, я, черт подери, не в курсе, Иден, дворянское детище, маленький дегенерат, как она тебя заводит, а?</p>

<p>

— Нет, — от стыда Иден краснеет пятнами, потом опять бледнеет, смотрит на нее, как кролик на удава, испытывая при этом даже не сожаление и не досаду, а лишь бескрайнюю пепельную тоску, от которой хочется завыть или расплакаться или сделать еще что-нибудь непростительно младенческое, чего он при ней никогда не позволит себе сделать, что-нибудь поломать, шею ей, например, или ребро, потому что она не врет, хотя одному дьяволу известно, откуда она узнала, сам-то Иден скорее подохнет, чем кому-нибудь расскажет, но Тамару ведь неспроста родной братец изгнал в эту упадочную страну, а за ведьмовство, и никакая оно не выдумка, и ведьмовство ее не в ритуалах, не в зельях и не в прочей подобной дури, вся она — ведьмовство, хромает как ведьма, думает как ведьма и смотрит как ведьма, раз глянешь и глаз не отвести, будто в бездну с высоты, влазит в душу и врастает там намертво, так что не спасешься уже. Не всякая кровь, конечно, но это случается, а уж о ее ведьмовской крови, которой тут теперь все залито, и говорить нечего. Пахнет ржавчиной, коньяком и еще слегка чем-то пряным, вроде полыни или имбиря. Более всего Идена оглушает, пожалуй, его собственный пульс. — Нет. Я не хочу.</p>

<p>

— А я хочу, — кратко заявляет Тамара с каким-то жутким безразличием, шагает ближе, прижимаясь грудью к его груди, вынуждая отступить, и улыбается алыми губами, открывающими алые зубы, и капает кровью с подбородка, и все теснит его, как паучиха, пока не оттесняет, наконец, в угол между окном и лестницей, склоняется, высовывает гибкий язык с капелькой алой гуаши на остром кончике и рисует по Идену вертикальную линию — от подбородка по резко очерченному розовому рту, облизывает его упрямый вздернутый нос, ведет по латунным веснушкам на узкой переносице до самых бровей, четких и темных, Иден ведь граф, ему положено. Хоть он и граф, но не думает ничего хоть мало-мальски благородного, вообще ничего, если точнее, потому что она расстегивает пуговицы на своей черной рубашке, ловко работает тонкими пальцами, а справившись, небрежным движением плеч отправляет вещь на пол, оставаясь помимо джинс в одном только кружевном лифчике, если не считать черных атласных лент на предплечьях, под которыми она прячет шрамы длиной от локтей до запястий. Лишь тонкое кружево, опять-таки черное, отделяет от Идена объект вожделения третьего размера, лилейный и прочный, которым Тамару оборудовала природа, а может быть, сам сатана, по странному контрасту с хрупким торсом, этот объект мешал ему спать на протяжении полутора лет, и Иден немедленно кладет на него свою музыкальную руку в потешном клепаном браслете, а Тамара в ответ, воспользовавшись замешательством, немедленно берет его за голову и целует совсем по-взрослому. Не собирается уступать инициативу, сразу забирается к нему в рот своим скользким от крови, металлически-соленым языком и быстро двигает туда-сюда, лакая смесь из его слюны, которой он захлебывается, своей слюны и крови, отчего раздается звук, с каким кошки пьют молоко. Иден стонет ей в рот отрывисто и глухо, лишившись всякого кислорода, одной ладонью тискает за грудь, а другой уже подбирается к застежке, Тамаре как никому другому известно, до чего неистовый парнишка ей достался, только волю ему дай, и потому она отстраняется, с громким чмоканьем размыкая рты, не может удержаться:</p>

<p>

— Сладкий, с-сука, как молоко, — смахивает с себя его руки, подцепляет пальцами краешек его футболки и тянет вверх, медленно-медленно, смахивает с себя его руки и целует еще, целует в шею и между ключиц, смахивает с себя его руки и самостоятельно производит эту умопомрачительную серию особых движений, которой женщины избавляются от лифчика, а когда, наконец, избавляется, явив обжигающему взору Идена безупречную грудь диснеевских героинь с маленькими острыми сосками — один из них заманчиво обвит упавшим темным локоном — то смахнуть с себя его руки оказывается уже не так и просто, и она упрямо отрывает от себя его ладони, выпутывает его пальцы из своих волос, вынимает их из своих джинс, размыкает их из-за своей талии, и в конце концов, запыхавшись от борьбы, говорит. — Будешь меня лапать — нахуй сразу пойдешь, ясно? — в ответ на что Иден приподнимает на секунду свои длинные ресницы с золотистыми кончиками, смотрит на нее взглядом, в котором нет ничего, кроме зверской, старой как мир дикости, и хватает Тамару одной рукой за горло, другой за задницу, целует ее в грудь, методически покрывая засосами, слизывает кровь, накапавшую в ложбинку у нее с подбородка, и наконец так кусает ее в сосок, что Тамара вздрагивает всем телом и, кажется, кончает неожиданно для себя самой, запрокидывает голову, беззвучно заходится у него в руках короткой судорогой, разражается приступом дурного хохота. — Черт, мальчик, не мешай.</p>