Апрель в Белграде

Голос? Объективно? Самый обычный. Умеет петь, но обычно. Да, Ларина откопала в себе наглости зарекомендовать себя вокальным критиком. Да, ни капли не объективно.

Она пропела те же строчки и упустила последнюю букву. Бог знает, но, может, Алена упустила ее тоже. Она все равно не слышала себя. Пела и слушала, как кровь в ушах шумит. Но она пыталась! Это то, за что Алена хотела медальку. То, за что Травкин ей ее точно не даст.

Он обрывает ее пение повышенным тоном.

– Плохо. Я же говорил сто раз про последнюю букву. Куда вы ее проглатываете? Ну, куда? – разнесло его на все стороны и на все голоса. Он постарался выжечь душу каждому, вместе с разведенными руками и повисшими ладонями. Он давал знать: его руки тоже разочарованы. Взгляд натыкается на Алену и чуть-чуть притупляется, расслабляется, – Ларину это не касается, – чуть спокойнее, чуть молчания. Пауза. – Но остальные. Прошу вас, – вернулся на землю и продолжил грубо и высоко, но это было неважно.

Камилла перестала слушать его классический монолог и уставилась вперед. Алена тоже смотрела вперед. Они там встретятся, впереди. Они ненавидели друг друга не здесь, а за пределами стен. Хотя бы в невесомости. И Алена чувствовала, как воздух дрожит. Дыхание Крыловой создавало помехи в общественном кислороде. Где-то там, далеко, в тридевятом королевстве, Крылова забивала Ларину учебником, как гвоздь в стену.

Так началась вторая стадия: осознанное игнорирование. Шутки кончились. Игры кончились. Заготовленные фразы, ядовитые конфеты в красивых обертках. Хватит. Лариной не жить, просто потому что она хотела быть лучше. И Господи, у нее однажды получилось. Она должна была быть рада. Должна была. Помнится, ей снилось его хорошее отношение. И снилось недовольное и удивленное лицо Камиллы. Но во снах ты контролируешь ситуацию или просыпаешься. А тут – ничего не можешь сделать. Травкин относился так же. Удачно спеть – для него должное. Ошибка от Камиллы – это закрытые глаза и уши в буквальном смысле. Все куплено, как говорится. Только за пределами хоровой комнаты ты живешь в одиночку и не прячешься за спинами высоких хористов. Ты живешь. А жить надо было теперь с Крыловой. Кого он больше любит – стало вдруг не важно.

Теперь это личное.

Поэтому Алена пыталась спать крепко. Попыталась лететь во сне выше облаков и солнца, но почему-то сил не хватало, и проснулась она от удара в землю. Как обычно. За секунду до. Умирать страшно даже во сне, кто бы что ни говорил, поэтому Ларина хватает себя за шкирку и выкидывает на кровать, в которой она просто дергается и проглатывает дыхание.

Кошмар. Он не единственный. Размазать рожу всмятку об асфальт не так страшно, как Дмитрий Владимирович, а он ей снился. Снился хоровой зал полный народу; будто бы вся школа умудрилась поместиться в четырех стенах. Он сидел в первом ряду, а она стояла по центру и молчала. Кто-то играл на пианино, кто-то на скрипке, а к микрофону перед собой она даже не приблизилась. Как она могла? Петь одна?

И ведь она спела вчера. Насрать, хорошо или плохо. Это кошмар, который он с легкостью воплотил в реальность. И теперь, она пытается уснуть, чтобы сбежать. Обратно в хоровую комнату.

– Хватит засыпать каждые полчаса.

Настя, вошедшая в комнату. Алена накрывается одеялом, прячется в темноте и задыхается.

– Опоздаешь на вторую смену. Совсем обнаглела, – одеяло слетает на пол одним рывком, и Алена остается лежать в пижаме, свернутая клубочком. – Давай, лошадь. Ты сама просила разбудить тебя.

– Не хочу ее видеть.

– Лошадь?

– Камиллу.

Одно и то же, в принципе.

Настя вздыхает, бросая одеяло обратно на кровать, как мешок с какашками. Алена упорно не двигалась, пустыми глазами рассматривая что-то впереди.

– Ты боишься, что она тебя убьет?

– Нет, – решительно и тихо. – Она зайдет с другой стороны, понимаешь? – в ее голосе не хватало истерики, словно за ночь она ее всю растратила на полеты и падения. А сейчас – разочарование и принятие. – Она сделает так, что я и не пойму, что это она.

– А ты пойми, – Настя раздвигает занавески, в комнату заваливается пьяное солнце, которое простояло под дверями всю ночь, Алена морщится и молчит. – Если запахнет жареным, ты будешь знать, что Крылова где-то что-то спалила.

– И что мне с этим делать? – она обиженно разворачивается и смотрит на подругу, как на последнюю надежду выбраться сухой из воды. Вода заливается уже и в ее квартиру.

Настя недовольно стонет и выходит из комнаты.

– Перестать ныть и идти в школу.

Должно быть ее кредо. Ее надписью на холодильнике или на зеркале, потому что каждое утро одно и то же: нытье, и каждый раз новая причина. Теперь даже обоснованная, но пока Ларину не столкнут на смерть с лестницы, никто не поверит. Камилла не столкнет. Попросит другого. Или разыграет несчастный случай. Если послушать ее мысли, можно с уверенностью сказать, что Ларина сошла с ума. Потому что никто не хотел ее убивать. Физически.

По лестнице она поднимается, как не своя. Как чужой потерянный ребенок, который оглядывался по сторонам и искал родителей, а вокруг только больше и больше детей. Все эта ситуация успела выйти из-под контроля. Алене хотелось многое знать, но самое главное: что ей дальше делать?

Петь? Просто потому что у Травкина может дрогнуть рука и поставить в журнале единицу?

Петь, потому что иначе Камиллу не добьешь.

Петь, потому что нравится. Бред какой-то.

Петь, потому что нравится кто-то другой.

Ларина шла в учительскую, чтобы записать свое дежурство. Учителя заняты своими делами. Сидели, чиркали в тетрадках, ходили туда-сюда, перелистывали учебники. Много всякой непонятной херни, которая Ларину не касалась. И она их не касалась. Такие правила, традиции.

Она находит ручку на столе и наклоняется.

На ее серой майке сегодня написано Nice Feeling. Она не особо вчитывалась в надписи на одежде, но почему-то, когда ее позвали, она знала, что больше некого.

– Эй, найс филинг. Иди сюда, – и больше некому звать, кроме как Дмитрию Владимировичу. Голова поворачивается и видит его темно-синюю рубашку в стороне. Вместе с Крыловой. Да вы должно быть угараете? Ларина нехотя оставляет ручку и медленно выпрямляется, как старая бабка, у которой песок из костей сыпался.

Она идет к ним, как самая невинная овечка из всех невинных овечек.

– Давай, говорите, – он занят. Стоял с телефоном у уха, другую руку держал в кармане, смотрел по сторонам. Некоторое время ей хотелось поговорить с ним, потому что она никак не могла повернуться к Камилле. Травкин это видит. Продолжает слушать бла-бла-бла в ухе. Включает секундную злость и поднимает брови, кивая Алене в сторону Крыловой.

Кому сказал, а?

И только тогда у нее приоткрывается рот, и она повторяет мимическое движение. Травкин почти закатывает глаза и по инерции отходит, заговорив уже на сербском. Она все еще слушала.

– Ален, ты можешь мне помочь? – начинает она с выражением лица, будто бы разбила лампу в комнате родителей, а Алена – старшая сестра.

«Вряд ли» думается Алене с нейтральным выражением.

– На следующей неделе день школы. Я там выступаю, а так получилось, что я должна дежурить. По журналу. Может, мы сейчас поменяемся?

Чего, блять.?

Ларина клянется, что еще чуть-чуть, и она бы пафосно вытянула шею, как во всех фильмах и показала, насколько охренела. В реальности, у нее только бровь поднимается.

– А ты у других спрашивала? – она хочет быть мягкой, потому что ее внутренние механизмы не настроены пускать холод, но… ничего, кроме ледяного ветра не выходило.

– Они не хотят, – пожимает плечами.

А я хочу? У меня что, на лице написано: «хлебом не корми, дай подежурить в день школы»? Взгляд сворачивает к Травкину, к его спине. Он крутился на месте, иногда смеялся, иногда размахивал руками. Она ему уже сказала, думает, сжимая зубы, и у нее не получится отказать. Просто потому что она приплела сюда Травкина.