Апрель в Белграде

Мама не особо замечает застывшее дыхание Алены, потому что начала печатать быстрее и присматриваться к экрану. Она не любила носить очки, а стоило бы. Она говорила, что они ее старят, а с линзами долго возиться. А писать стихи – не модно. Не платят. Недостаточно таланта. Хорошо жить, написывая строчки – редкость. Нужно слишком много желания и музыки в голове, и нужно постоянно, поэтому – нет. Не надо. Насрать. Это больнее. Больнее, чем сверлить зубы. Стихи – дома, в закрытой комнате, в золотом дневнике. Золотой дневник – не жизнь, это отравляющие фантазии, в которые иногда так хочется заплыть и залечь.

И Алена уплывает. Но она не ругает себя за это.

Лишь бы другие не замечали и… просто не замечали.

– Ну, я пишу. В чем проблема? И буду писать, – забубнила Алена себе под нос и не видя перед собой презентацию. В глазах плыла золотая книжка. Или дневник. Она по-разному его называла. – Одной рукой сверлить, другой писать, – вспомнила она гениальное решение и наклонилась к маме.

– И просверлишь что-нибудь не то.

– Подарю им стихи, компенсирую.

Жанна отвлекается, не удержавшись и рассмеявшись.

– Так и назовешь клинику: «Сверлить не умею, но почитайте мои стихи».

– Все, отстань, – Алена как-то обиженно улыбнулась и сохранила презентацию. Пусть недоделанную; все равно ее к понедельнику. Послала себе на мейл, закрыла браузер, посмотрелась в черный экран, в телефон. – Я пошла.

– Иди.

Мама с места целует ее через воздух, и Алена делает то же самое, прежде чем выйти.

За пределами стен – другой мир. За пределами других стен – мир совсем другой. Смотря какие четыре стены, кто в них, кто за ними… И куда ты после них пойдешь. Алене в школу. И знаете, как бывает, когда расстанешься со своим другом на улице и идешь в своем направлении – улыбка после прощальных объятий стирается. Губы медленно возвращают свою прежнюю форму. Никакую. Прямую и холодную. Почему тепло не останется чуть дольше? Алена думала об этом. И сама не знает. Она тоже моментально замерзает и перестает улыбаться, взяв телефон и уткнувшись в него. Причин улыбаться же нет.

Репетиция перед уроками – не причина улыбаться. Это причина спокойного и кирпичного лица, не больше. Так что иди в школу, как ни в чем не бывало. Иди и смотри в свой ебанный телефон, прячься вконтакте, в бесполезных переписках, потому что это легче, чем смотреть в лица.

Она листала ленту, хотя никогда ее не листает. Настя была в сети сегодня в шесть утра, а сейчас где-нибудь в тренажерке или спит после тренажерки. Диалог умер после вчерашнего дня. Марии писать нечего, она придет на репетицию. Милена… Алена бьет себя мысленно по голове, за желание написать всем подряд от скуки, когда ей всего лишь надо дойти до гимназии тридцать метров от маминого офиса.

Гимназия снаружи пустует. В кабинетах шел последний урок первой смены. Когда заходишь в небольшой дворик через черные железные ворота, то оказываешься внутри буквы «П». Справа, слева – можно заглянуть в окна и увидеть торчащие головы. Впереди – окна, в которых видно коридоры первого и второго этажа. То есть, не видно, там же белые занавески. Алене хватает две секунды, чтобы все по привычке оглядеть и зайти внутрь. По лестнице, по красной лестнице и затормозить перед залом.

Травкин где-то поблизости? Его ждать перед дверями? Сходить в учительскую? Или он в зале?

Ноги медлят, но несут ее к залу. К счастью, старая деревянная дверь не заскрипела. Да и все равно. Огроменный зал пустой. На пианино – валяются ноты, ручки… черная сумка. Травкин где-то поблизости. Голова сама собой оборачивается, словно он должен был стоять за спиной, чтобы испугать и поржать, когда она испугается. Идиотка, зачем ему это делать? Ларина вздыхает и заходит внутрь, убедившись, что дверь осталась открытой.

В абсолютно пустом зале она никогда не находилась.

И если чувство чужака душило ее в переполненном помещении, то отсутствие тел и взглядов ее совсем сдавливало и вызывало звон в ушах. Если собирается куча народу и она, потерявшаяся ненужная иголка в куче – ей явно здесь не рады. Если никого нет – значит тебе здесь точно нечего делать. Она же даже стоять не умела правильно. Не умела быть решительной. Не умела взять телефон в руки, потому что тут – нельзя. Тут святое место. А если Травкин? Если он увидит, что она в телефоне?

И что тогда? Он тебя веником из хора выгонит? Что за бред…

Он увидит, что она как все. А ей не хочется.

Пусть так и есть, но ей не хочется. Перед ним она усирается и старается быть совершенно оригинальным произведением… не искусства, эх, идиотизма. Зато оригинальным. Надо бы перестать так сильно стараться и бояться. Он же не кусается. Он же просто учитель.

Рюкзак Ларина оставляет на стуле в первом ряду. Оборачивается. За открытой дверью – пустой коридор. Ладно. Открытое окно ее привлекло. Постояв там, она еще раз обернулась. С каждой секундой ей все сильнее хотелось уйти. С каждой секундой ее кто-то подгонял. С каждой секундой отсутствие всех и присутствие только ее – сдавливало виски. Или она совсем двинулась мозгами. Теперь ее пианино привлекло.

Пианино, на котором она не умеет играть. Она ни на одном инструменте не умела, но так много раз сидела на концертах и так много раз касалась клавиш и струн, как чего-то хрустального и особенного, что как будто умела. Кончики пальцев ведут по поверхности, не оставляя следа. Взгляд так же скользит по нотам, но ничего не понимает. Ни чьи это ноты, ни для кого и когда… С глубоким вздохом, Ларина приземляется на банкетку и выпрямляет спину, прислушиваясь к тишине. Травкин опаздывает, но это его дело. Имеет право.

«Лучше бы не приходил», залетает мысль в голову, как зараза, и Алена больше не обращает внимание на эти мысли. Непонятные, необоснованные, необоснованные!

Конечно, у всех есть одна и та же причина, по которой никто не жаждет его появления.

Это же Травкин! Да нахуй его! Но у Лариной это не та причина, по которой другие глаза на него закатывали.

Хочу петь и не хочу петь.

Нравится внимание Камиллы и не нравится.

Хочу видеть Травкина и не… Нет, точно не хочет.

Тишина привыкает к дыханию Алены. Она незаинтересованно открывает крышку, смотрит на все эти клавиши и разворачивается к ним передом. Смотрит на них устало, как на китайскую азбуку. Травкин касался всех клавиш? И была ли одна, которой он никогда не касался… На какую он жмет чаще всего? И как выглядят его пальцы вблизи? Никчемные мысли плывут, как трупы по спокойной реке, и Алена не обращает внимания. Касается указательным пальцем случайной клавиши и раздается высокий продолжительный звук: Ларина закрывает глаза и пытается считать секунды. Следующая клавиша рядом… столько же секунд. Она пробует нажать на черную. Потом на белую слева. И на черную. Видит разницу в звучании, сама для себя приподнимает брови и пробует еще раз. А потом, как гром в ясную погоду, в голову ударяет знакомая мелодия.

Она все-таки умеет играть. Кое-что. В начальной школе, кажется, в классе пятом, они учили Jingle Bells на металлофоне. Как же там… Первая ми… Нет, два раза ми, ми, потом ре… Пусть Алена и понятия не имела, где тут начальная «до», она помнила расположение клавиш.

Ударяя по клавишам, звук получается не сто процентов правильным и чистым, но мелодичным… Вспомнила! Ларина не замечает улыбку на лице. Чем дальше игралось, тем шире она становилась.

– Выпрямись, я умоляю тебя, – недовольно и брезгливо протянулся его голос, и Алена тут же вздрогнула и убрала руки от клавиш, будто бы на дверях висела табличка «Травкин отрубит руки, если тронете его пианино». Пианино не его, а школы. Но оно всегда стояло здесь и за ним всегда сидел он, так что… Алена все равно шуганулась. Он только свернул с коридора в зал и уже глаза потекли кровью от жуткого зрелища: согнутая спина…

Что бы он не сделал, Алена, скорее всего, подпрыгнет и умрет внутри. Столько лет молчания (всего три года) и проглатываний мыслей в мозгах, на языке, в глазах, чтобы все проебать прослушиванием в его, его! Хор… Все проебано.