Страница 10 из 19
Жора запаниковал. Бросив тело, он поторопился уйти отсюда прочь. Он двигался интуитивно, выставив руки перед собой и не обращая внимания на то, что ноги его топчутся по чьему-то туловищу, не позволяя сдерживать равновесие и почти роняя его самого. Дорога наружу казалась в разы длиннее, чем путь, проделанный сюда, в эту странную слепую зону, словно специально задуманную кем-то для сокрытия человеческих ошибок или списания их несовершенств. Страх застрять здесь навсегда стал вдруг таким плотным, что, разойдясь вместе с кровью по всем Жориным конечностям, едва не разорвал их на части.
– Софья Васильевна! – попробовал прокричать Дворовой, но слова его тут же испарились. Тогда он сделал ещё одну попытку и, поняв, что полностью лишился слуха, стал совсем судорожно как-то двигаться и едва ли не биться как сумасшедший о стены, которых, впрочем, он тоже не чувствовал.
Ну вот и всё, думал он. Вот и всё. Это надо же было так проглядеть собственную смерть. Всё, значит, было совсем не так, как он то запомнил. Упустил он, стало быть, тот момент, когда судьба его решилась. И кто эту судьбу за него решил, не узнать ведь. Отправили его в мир иной без его же ведома. Вот он какой, мир этот. Так, наверное, и выглядит ад. Если и так, то сильно оно страшнее, чем кострища и раскалённые сковородки, думал Жора и настолько проникся, и почти смирился уже со своими заключениями, что не заметил, как зрение к нему вернулось.
Обрывки слов и кажущиеся бессмысленными символы, разбросанные по стенам, замельтешили вдруг перед Жориными глазами, вызывая у него ощущение захмеления. Стоя у входа в коридор и покачиваясь, он пытался собрать распавшееся на несколько слоёв изображение в единую картинку, какой он её запомнил до погружения в темноту. Прямо под его ногами лежали ноги Падлы. Оставшуюся часть трупа скрывала мгла коридора. Правда, этого Дворовой не видел, так как смотрел в противоположную сторону, но будто бы всё ощущал, сам притом не понимая, как именно это чувственное знание в него проникало.
Когда всё наконец встало на места, Дворовой смог сдвинуться с места. Всё вроде и было по-старому, но в панораме словно чего-то недоставало. И разница-то совсем неочевидная. Всего одну крохотную деталь изменили, на которую и внимания обратить не получалось никогда, да и теперь не получается, а всё равно выглядит всё вокруг как будто немного иным, зловещим даже. Или, может, всё дело в нём, в Жоре? Или это он будто бы вышел оттуда не весь, не полностью. Гадкие мысли. Точно клопы они по всему ему поползли, заставляя дрожать и изворачиваться. Дворовой, точно одержимый, стал вдруг исполнять странный шаманский танец, пребывая не в силах понять природу происходящего с ним. То ли смерть, то ли перерождение. То ли болезнь, то ли наоборот исцеление. В глазах опять всё стало расплываться и сливаться в одну липкую коричневую массу, в которой кое-где лишь белые пятна пробивались. Скоро их стало так много, что они превратились в одну большую вспышку света, которая окончательно ослепила Дворового.
Очнулся он около лестницы, ведущей на улицу. Дверь была закрыта, но не заперта. Жора видел, как её расшатывали порывы ветра, будто какой-то злой и пакостливый человек стоял за ней и всё подгадывал момент, чтоб лицо своё гадкое в щель втиснуть и посмотреть на Жору злорадно и свысока. Но ничего такого не произошло. Встав и отряхнувшись, Дворовой оглядел подвал и заметил, что ноги Падлы, всё ещё торчавшие из проёма, уходили в него всё глубже. Сами собой. Он смотрел на них завороженно, но не так, как делают это, стоя напротив шедевров живописи, а как глядят обычно дети на плавящегося под солью червя или радужные разводы в луже. Жора почти не шевелился, пока бездыханное тело медленно вползало во мглу коридора. Как только оно полностью там исчезло, Жора, уверенный, что таинственная эта пропажа ему лишь почудилось, пошёл домой.
Почти уже добравшись до своей квартиры, Дворовой, боковым зрением заприметив около неё черное пятно, едва не отдал Богу душу. Мысль о том, что Падла, жаждущий мести, вернулся с того света, прострелила ему голову и разнеслась по всем его членам тела, заставив их дрожать. Но пятном тем оказался другой человек. Кирилл сидел на верхней ступени и с кислой от ехидной улыбки физиономией смотрел на возникшего перед ним брата. От гостя разило перегаром. В одной руке его была зажата непочатая бутылка водки, а рядом лежала спортивная сумка, по всей видимости, доверху набитая.
– Впустишь? – с почти нескрываемой претензией сказал брат. Дворовой неохотно кивнул и, помешкав пару секунд, вставил ключ в замок. Войдя в квартиру, Кирилл небрежно бросил сумку у входа, а сам пошёл на кухню.
Вечно он всё портил. Вечно Жора из-за него вынужден терпеть какие-то лишения, выглядеть второсортным, необязательным, да и попросту не очень умным парнем. Жоре не хотелось ни что-то спрашивать, ни утверждать. Он вообще не знал наверняка, должно ли и могло ли его беспокоить происходившее сейчас с его братом, приперевшимся среди ночи с кулем вещей на плече. Он лишь хотел поскорее лечь спать, чтобы всё прояснить. Чтобы растерять в ночных странствиях все свои истерзанные за день мысли, обменять их на чудные истории, всматриваясь в которые, вовсе не обязательно отдавать себе отчёт в их состоятельности и разумности. Где-то там, меж них или даже в самом их центре обязательно, словно Богиня Афродита, вышедшая из морской пены, возникла бы Софья Васильевна. Теперь она часть его. Больше они не были по отдельности. Эта мысль грела, успокаивала, убаюкивала. Там, во сне он смог бы ощутить их единство в той степени, как он сам того желал. Там они, подчинившись вязким потокам мистических стихий, непременно сплелись бы в акте, для обозначения которого любое, используемое простыми смертными слово, было бы неполным и даже ничего не значащим. Мир без слов, наверное, был бы прекрасен. Да и зачем они нужны, ведь мир навсегда останется для человека до конца непознанным. Необъятным. Обозначить его сполна всё равно не получится. И пока Дворовой, смывая с рук в ванной подвальную грязь, размышлял об этих духовных абстракциях, родственничек его, вероятно, уже облапал своими похотливыми ручищами чудо-машину. Вспомнив, что брат остался один на один с телевизором, Жора ринулся на кухню, дабы только не посвятить ненароком Кирилла в курс событий, о которых ему знать не следовало. Но брат просто сидел на табуретке, опёршись спиной о стену и закрыв глаза. Было непонятно, спал он или лишь пытался поймать то самое ощущение хотя бы мнимого, но комфорта, которое когда-то дарил ему этот дом на протяжении почти двадцати лет.
– А помнишь, брат, на этой стене раньше календарь висел, – сказал Кирилл, не открывая глаз. – Там бабища ещё пышногрудая такая, в бикини стояла, с сиськами навыкат. Азиатка. Мать откуда-то притащила. А я всё думал, зачем она этот календарь туда повесила. Всё стеснялся смотреть даже на тёлку эту. А когда год закончился, мать эту часть, на которой сам календарь был, обрезала, а картинку оставила. И я, представляешь, до сих пор гадаю, что это за дичь такая ей в голову втемяшилась. С календарём этим.
Жора отключил телевизор от сети и убрал его под стол, на который тут же выставил две старенькие рюмки из резного стекла.
– Закуски у меня, правда, нет никакой, – принялся оправдываться Дворовой, усаживаясь супротив брата на расшатанный табурет и рассчитывая на то, что без закуски гость надерётся быстрее и тем скорее отправится спать. Ну или, на худой конец, пойдёт дальше творить свои пьяные дела где-нибудь подальше от Жориного дома.
– Да ты садись, братец мой! Ну и что, что без закуски. Главное, что все свои тут, правда же? – улыбка расползлась по лицу Кирилла, словно кто-то потянул за шов, до того момента делавший её тугой и едва заметной.
– Да какой же я тебе братец? Откуда столько нежности-то?
– А я тебе скажу. Притча такая есть. Про женщину, мужа еёшнего, сына и брата. И этого, как его, – тут Кирилл громко икнул, – Чингисхана! Он ей сказал однажды: «двоих убью, одного помилую». Выбрать, мол, ей надо было, кого в живых оставить. Она брата и выбрала.