Колорады

Вызволить этого человека было делом чести. Униатский священник Микола был капелланом его батальона, его духовником. Именно он совершил над Дмитро молитву экзорцизма, призвав оглашенного отречься от сатаны и его приспешников – жидов и московских попов. Он очистил его, окунув в купель, одел в белую рубаху и помазал елеем. Мечущейся душе был указан путь. Дмитро обрел покой и уверенность. Это спокойствие отражалось в его глазах, в его речах, спокойствие сделало его лидером. Вождем.

Отец Микола мог утешить, мог оправдать любые действия Ярого. Он был единственным авторитетом, к кому Дмитро испытывал уважение.

«Кожна копиiка, залишена у церквi московьского патрiархату – це куля для украiньского солдата! – с искрой в глазах и огнем в сердце проповедовал своей пастве отец Микола, – Кожна свiчка, поставлена у московьскiй церквi – це живцем спалений твiй чоловiк, брат або наречений!». А лично Дмитро он не раз повторял словно заклинание: «Вбивство московьского попа – ни грiх, це справжня справедливiсть i твоя велика доля. Якщо навiть ти уб’eш дитину з iх приходу, не бiйся Бога, бо дитина цей не стане москалем»…

Ярый нуждался в нем, в его совете, в его присутствии, и он не пожалел бы ни денег, ни людей на его освобождение. Пугач, атаман казаков, объявил за освобождение проповедника триста тысяч и он их получит.

Глава 8. Предательство

Пугач действительно считался полевым командиром средней руки. И это была не моя, а общая оценка. Да и не рвался я в свои 28 лет в аналитики и военные стратеги. Но и несмышленому открылось бы очевидное. Пугач не стремился в герои, не совался в глубокий тыл врага с рейдами, подбирал дезертиров, ловил небольшие рассеянные и деморализованные группы вырвавшихся из котлов украинских вояк, квартировался и харчевался в городе. Блок-посты на окраинах, где бывало горячо, и показывались механизированные разведгруппы врага, брал под опеку неохотно.

Пару раз атаман присутствовал на военных советах, которые инициировались сверху. Более влиятельные командиры искали союзников в низшем звене, чтобы создать дееспособное ополчение с единым управлением и общей координацией действий. Все достигнутые договоренности Пугач по-тихому саботировал. Он все время боялся, что какой-нибудь другой авторитетный казак из Войска Донского придет и отнимет у него атаманство, или такового назначат, или чего доброго подсидит кто из своих. Поэтому он старался задобрить самых ближних деньгами, ну, и конечно, сам мечтал сорвать куш.

Я представляю, как он обрадовался, когда курьер дядя Ваня принес весточку с той стороны. Малява, как окрестил послание сам Пугач, гласила что за униатского попа, случайно оказавшегося в его руках, «правосеки» готовы отвалить триста тысяч баксов. И еще триста штук за остальных двадцать девять «нацгадов». Никто из командиров Новороссии не одобрил бы эту сделку. Посему атаман утаил сговор. Пугач сильно рисковал. Но подергать фортуну за хвост при заявленном «призовом фонде» откажется разве что упертый коммунист или аскетичный идеалист…

Шестьсот тысяч в буквальном смысле валялись на дороге. В двух вещмешках цвета хаки. Первый мешок горбун в шахтерской каске, дядя Ваня, руливший своей убитой «копейкой», должен был забрать после передачи атаманом противоположной стороне первой, более многочисленной партии из двадцати пленных. Потом курьер должен был вернуться за второй частью «гонорара».

Второй мешок подбросят на то же место в аккурат после возвращения главной партии из десятки, включавшей капеллана. Кидалово было возможно только по второй ходке пленных. По этой причине Пугач решил придержать пастера, из-за которого завязалась вся эта голливудская канитель, на десерт. Он посадит снайпера с ночным прицелом на дерево, и в случае «проброса» пастер автоматически перейдет в разряд жмуриков.

Предполагалось, что дядя Ваня останется единственным свидетелем. Но так как он не в себе, ему ничто не грозило. Никто не поверит дяде Ване, даже если тот что-то брякнет своим помелом. Одно слово – сумасшедший. Так что не придется ликвидировать полоумного.

…Соратники атамана, самые верные, связали капеллана, и засунули ему в рот кляп. Слишком часто он позволял себе проклинать своих идеологических врагов. Делал он это очень громко. Мог испортить все своим бесноватым криком, которым впору было не изгонять демонов, а созывать нечистую силу. Менять его и всю фашистскую братию решили под покровом ночи, чтоб комар носу не подточил.

Повытаскивали «товар» со всех щелей и шхер – держали этих тридцать отборных гадов в разных подвалах, а лысого капеллана в трансформаторной будке. Кормили узников, чем придется. Некоторым, тем, что плохо скакали под речевку «Кто не скаче, той защитник, а кто скаче, той пидар», переломали ноги. У всех до единого ссадины, у доброй трети ожоги. Пытали, конечно. Но не зашибли. Надо было узнать место захоронения мирных жителей, кто похищал, кто конкретно насиловал, кто закапывал. Узнали про загубленных невинно девчат из села под Ясиноватой. Кто утопил девушку в реке, кто привязал к ее ногам камень. Много чего рассказали, когда развязали им языки. На очных ставках вычислили непосредственных исполнителей. Двоих сразу казнили. Одного отдали на «съедение» селянам. Те забили его камнями. Оставшимся в живых пришлось не сладко, но ополченцы их не жалели.

– Не дави на жалость, ты приехал! – был общий ответ, когда каждый второй из них, теряя всякое мужское достоинство, истекал соплями и плакал, моля о пощаде. Бил себя в грудь, что боялся ослушаться командира, выполнял приказ, божился, что больше такого делать не будет, что не он это, а другие, рассказывал все, что знал про этих других, а другие кивали на него и винили во всех содеянных грехах побратима. Били нещадно. Унижали словесно. Был среди наших, из ближних атаману, то ли осетин, то ли чеченец, знакомый обезглавленного «Змея», явно с садистскими наклонностями. Заставил он одного правосека сперва слизать грязь с берцев, а потом увел его на ночь. Рассказали мне потом, что пленный «спал» всю ночь с открытыми очами. А под утро лишился обоих глаз, потому что «закрыл, а так не договаривались»…

Вобщем, осталось тридцать стопроцентных военных преступников, из них один слепой и один одержимый каким-то придуманным богом, не имеющим ничего общего с Отцом Небесным. Их можно было всех без разбору судить военным трибуналом с гарантированным решением о казни, однако их отпускали на волю, где они наверняка продолжат убивать.

Как только я узнал о предстоящем выкупе, а произошло это только потому, что в ту ночь мне не спалось и я увидел подозрительное шевеление. Подкравшись я понял, что правосеков куда-то увозят и узнал по фонарику на шахтерской каске небезызвестного дядю Ваню. Помня о «лексусе» с мальборо, я понял, что надо действовать даже в ущерб собственному здоровью.

Дядя Ваня на секунду остался один, без присмотра. Я шепотом окликнул его вопросом:

– Куда, дядя Ваня путь держишь, на ночь то глядя.

– Менять попа униатского и правосеков будем. – без задней мысли поведал курьер.

– На кого?

– Ни на кого, а на что. На мешок с баблом.

Появились пугачевские братаны. Я спешно ретировался. Умел незаметно растворяться во тьме. Не отнять.

Твердо решив во чтобы то ни стало этому предательству воспрепятствовать, я подумал, что способов в моем арсенале мало. Пойти напрямую к атаману – глупо. Деньги ему посулили огромные, иначе бы он не согласился. А значит, меня могли хлопнуть как назойливую муху. Значит, действовать в одиночку я не мог. Мне нужна была помощь. И я отправился искать Снайпера, чтоб разоблачить вопиющую измену. И пусть меня посчитают стукачом. Я бы и слова не сказал, если б хоть одного правосека обменяли на отца Митяя. И Кристины. Но тут. Этих гадов меняли не на наших, их отдавали за напечатанные в Америке фантики.

Доехал на велике. Благо, двухколесных средств передвижения, неприкаянных после обстрелов, раскидали по городу столько, что и нам досталось. На них ездить бесшумнее всего. Незадача случилась, когда уже на месте, в ОГА Донецка, один бывший офицер из оцепления, пожилой уже отставник с георгиевской лентой на правом погоне, расстроил меня сенсационной новостью.