Архив

В разбитых же окнах толкались рожи, кричали что-то и улюлюкали.

Кто что умел, словом.

Антон легонько оттолкнул женщину, достал удостоверение и поднял руки вверх, медленно отступая на несколько шагов.

– Женщина, успокойтесь, я из Управления, я вас не трону… – «Бред какой-то».

Мать едва удержалась на каблуках сапог, развернулась, схватила ребенка, подтянула к себе и уже не орала, но задрожала (адреналин накатил, долго он что-то) и, прикрывая рукой рот и собой заслоняя ребенка, рыдала, сипло шепча что-то: «не подходи, не подходи, не отдам…»

– Извините… – Как умалишенный или из тех, «солнечных», он сам испугался своей реакции и медленно отступал. – Извините…

Когда расстояние стало относительно безопасным, он снова извинился и быстрым шагом ретировался, шевеля губами успокоительные для своего сердца, а потом обращаясь к самому себе:

– Ты что, совсем? Это что вообще было? Ты нормальный вообще, нет? Ты, может, давно у мозгоправа не был? Ничего, тебя теперь точно отправят, точно-точно. – Эта идиотская выходка ему просто так с рук не сойдет. Особенно ему, хранителю таких вот загнанных в угол женщин, ими назначенному карателю.

Антон ссутулился, поднял воротник, засунул руки в карманы, не смотрел по сторонам. Так казалось, что тебя не замечают, но на периферии зрения то и дело мелькали мутные незапоминаемые лица в окнах и на скамейках вокруг. Они встречали его внимательным молчаливым взглядом и провожали им же, разглядывали по пути. Некоторые шептали что-то в телефонные трубки. Даже дворники с метлами застыли и смотрели на него.

Все, весь мир следил теперь за ним пустыми глазницами домов, полузеркальными стеклами, за которыми едва угадывались черты плоских бесполых лиц, похожих на маски, стайками подростков, посасывающих пиво на отдаленных скамейках, группками матерей, качающих коляски и шепотом обсуждающих теперь уже не оставшиеся бренды подгузников, а его. Вот именно его одного.

«Спокойно, спокойно, все нормально, просто бред какой-то, идиотизм, никто за мной не следит, никому я не нужен… Сорвался, с кем не бывает, время такое…»

«Какое?..»

Вдруг закрапал крупными каплями легкий редкий дождь, постукивая по каске.

С протяжным свистом снаряд ударил чуть поодаль, взметнув в воздух опаленные комья грунта и человеческие тела с нелепо раскинутыми конечностями, а некоторые – уже без них. Истошные крики потонули в грохоте, ударной волной вышибло стекла в близлежащих домах, и они заплясали крупными осколками по асфальту. Следующий залп лег левее, пробил ствол дерева насквозь, содрогнул землю и вывернул корни. Дерево, жалобно скрипя, накренилось и мертво застыло. Вдали застрокотала автоматическая пушка, решетя другие деревья, вычерчивая на поверхностях ямки. Пули и осколки рикошетили, вздымая в паленую атмосферу обрывки листвы, желтые щепки и бетонную пыль. Ямы за спиной курились дымом, звук снова куда-то пропал, а в ноздри ударил горький запах пороха и горелого мяса…

Антон пригнулся, метнулся к ближайшей мусорке, закрылся за баком, бросил потрепанный автомат и обхватил руками голову. Земля вибрировала и содрогалась под градом разрывов, воздух помутнел. По тонкому металлу мусорного бака и по целлофану пакетов внутри стучали пригоршни вырванной земли. В наушнике орал что-то чудом выживший командир, только контуженному – не разобрать, лишь бы выжить в обстреле, а там разберемся.

Короткими перебежками, прячась за контейнерами, чудом уцелевшими скамейками, изломанными пнями, даже изуродованными трупами, Антон двигался куда-то вперед, иногда отстреливаясь в дымную пустоту. Автомат дрожал в руках, от раскаленного ствола шел дымок, а обстрел все не заканчивался, и врага не видать – накрыли их с удобной позиции, будто поджидали. Говорил старшина накануне: «На смерть идем, на смерть.», – но не слушал его никто.

Смерть собирала свою жатву: очередной снаряд угодил в соседнее здание, прошел дырой сквозь стену и взорвался где-то внутри подвала, вышибая облачка пыли и человеческие кровавые останки из оконных проемов. Здание вздрогнуло напряжно, на секунду замерло, потом содрогнулось и осело, плюясь во все стороны бетонной крошкой.

Видимости – никакой, лицо обдает жаром огня, глаза слезятся из-за едкого дыма, из ушей сочится теплая кровь, вокруг свистят роковые капли свинца, а Антон все никак не подохнет в своих отчаянных перебежках, будто на небе какой-то ангел все же его хранит ценой собственного бессмертия.

Метнется через десяток метров, стреляя в пустоту на ходу, гулко долбанется спиной об очередное укрытие, проверит магазин, сменит его, если опустел или близок к тому, передернет затвор, вопьется напряженными побелевшими пальцами в автомат, выскочит после нового разрыва, ушедшего опять мимо, и снова это все – бессознательный, рефлекторный бег, ожидание то ли смерти с косой, то ли ангела с тех самых проклятых небес. Оба собирают души, и уже плевать куда, лишь бы – отсюда.

Впереди узким ущельем серел проем между зданиями, с каждой перебежкой становился все ближе и ближе. Живых людей вокруг совсем не осталось – вскрики утонули в грохоте пушек, в наушнике давно трескали помехи, простреленные тела на полушаге ныряли потяжелевшими головами в лужицы грязи и оставались в них лежать. Чудом уцелевшие здания изрешетило снарядами, на месте дворового парка – однородное месиво дымящихся щепок, обглоданных жадными крупнокалиберными орудиями пней, глубоких ям и обезображенных человеческих тел.

Антон слышал только стук своего сердца и иногда – как содрогался кашлем, стараясь дышать через плотный рукав армейского обмундирования, только безуспешно – он давно порвался, пропитался бетонной пылью и грязной кровью. Своей или чьей-то – не понять, нервы будто отсекло анестезией: никаких ощущений и ниоткуда. Если ранило – добежит и тогда уж упадет замертво, но не раньше.

Добежать бы.

Прижался затылком к холодному ржавому металлу очередного мусорного бака. Только так, через вибрации, слушая вражеские залпы и лязганье их орудий, лизнул пересохшие губы и корку запекшейся крови на них, высчитал секунду («вдох-выдох») после очередного взрыва, оставляющего после себя курящуюся воронку с опаленными рваными краями, а затем резко встал и метнулся из последних сил в проход, думая напоследок: «Гранату бросить бы, да нету…»

– Захади давай! – Злобно прыснул в него усталый водитель-грузин. Не какое-нибудь «Вах, дарагой, куда едем?» с характерным акцентом, и даже не «Гамарджоба генецвале!». Его можно было понять – он здесь не по своей воле, а по программе распределения и расселения, потому и огрызаться может представителю ненавистной нации, разрушившей его страну до руин.

Антона била дрожь, пот крупными каплями скользил по лбу. Он прошелся пальцами, прерывая струйки и растер между пальцев прозрачную жидкость. Прозрачная. Не кровь и не грязь, просто пот, всего лишь солоноватая вода. А в голове содрогался взрывами и чадно дымил объятый огнем город. Один из мириад…

Нищенки в оборванных платках просили милостыню у выхода из метро, жилые дома и офисные центры вдоль шоссе стояли целехонькие. Младшеклассницы, согнутые под тяжестью огромных угловатых портфелей, вышли из канцелярского магазина и разглядывали какую-то замысловатую авторучку, с помощью которой, меняя стержни, можно было писать разными чернилами. Громко ее обсуждая и хохоча. Туда-сюда сновали прохожие, жители этого муравейника, пока еще не тронутого войной.

– Ты ехать будешь, нет? – снова окликнул водитель старой проржавелой насквозь маршрутки, не стесняясь акцента. Антон пытался понять, что реально, а что нет. Он что, выбрался через тот проем, добежал до плотной стены дыма, прошел через нее, спасся?.. Откуда это вообще?..

– Э, дорогой, нехорошо так, ты или плати, или выходи, некогда ждать, ехать надо, давай да?!. – Грузин почему-то смягчил свою интонацию.

– Да, да, конечно… – Антон не узнал свой голос. Какой-то хриплый, дрожащий, отрешенный. Чужой, не свой совсем, не свой. – Вот, – он не глядя скользнул браслетом по считывающему устройству. Терминал пискнул, подтверждая списание.