Архив

Он брел через дворы по неубранной выцветающей прошлогодней листве, скрывающей тропинки. По сторонам вырастали старые грязные панельные дома, чьи глазницы плакали облупленными деревянными рамами или вообще их отсутствием. Те квартиры бросали в спешке, забирая с собой только самое необходимое, прыгали в автомобили и мчали прочь из этого города и этой страны, стремительно превращающейся скорее в колонию строгого режима, нежели в цивилизованное государство, о котором так много и часто раньше говорили по телевизору. Теперь – все реже. Все больше сводки с фронтов и пенные слюни пропагандистов на коротком поводке.

Хозяева съехали, и квартиры пустовали недолго, прежде чем их облюбовали местные прозорливые бомжи. Какое-то время они пользовались благами цивилизации, даже мылись иногда, пока блага не отключили за неуплату, и маргиналы стали стаскивать в «хоромы» всякое барахло со свалок, чтобы хотя бы не мерзнуть ночами вдоль теплотрасс. Затем их выгнали местные панки и анархисты, коих в последнее время развелось столько, что полицейские патрули не справлялись, а в некоторые особо отдаленные районы столицы даже не решались сунуться. Хотя стоило бы устроить какой-нибудь рейд с дебильным названием: столько годного для войны биоматериала проспиртовывается день ото дня.

Их, впрочем, устраивали эпизодически, но без особых успехов: поймают десяток-другой подростков или пережеванных войной инвалидов, да и что? Первые отказывались брать в руки оружие и ехать воевать, а сажать их за это – кормить и следить придется… А вторым, в отличие от Антона, повезло меньше, и достойного места в обществе им просто не нашлось: не вписывались они в него или даже не пытались…

«Кому анархия мама, кому война, но все мы здесь сироты…» – жесткая, но правдивая мысль.

Если в центре страны власть не справлялась, то что уж говорить о периферии? Там, наверное, до сих пор наличные деньги в ходу, и Интернет есть со спутников или по каким-нибудь наспех проложенным, неофициальным каналам. И какие-то люди выходят в Фейсбук или Телеграм и пишут, как мы все тут живем и живы ли вообще.

В общем, в этих квартирах теперь обосновались анархисты, по соседству с законопослушными гражданами, которые дважды в день пользовались общественным транспортом, исправно платили квартплату, за свет, газ и телевизор, и налоги, и вообще, всячески пополняли казну, изрядно опустевшую за годы войны. Панки же все что могли – пить, курить, трахаться, выбивать в пьяном угаре стекла, орать во дворы свои лозунги, срывать обои и рисовать маты да свои протестные системе «А» в кружочках красными красками на бетонных стенах, пока кто-то снизу, сверху или сбоку ужинал перед телевизором и смотрел честно проплаченный первый канал: «Новости» раз в шесть часов с хмурой ведущей: в 9, 15 и 21. Впрочем, на втором, третьем, пятом или десятом было все то же самое.

Вот такие вот контрасты.

Антон настолько погрузился в свои воспоминания о начале мирового пожара и последующих событиях тех лет, что чуть не налетел на детскую коляску.

– Мама, мама, смотри, человек! – сжав малюсенький кулачок и тыкая в Антона указательным пальцем, малютка лет трех-четырех шагала к нему, шурша комбинезоном и жадно пялясь своими гигантскими голубыми глазами.

– Смотри куда прешь, сволочь! – Мамаша подскочила к ребенку, схватила его за капюшон и дернула к себе со всей силы, – Не видишь, я с ребенком, тварь ты такая!..

– Извините…

– Наркоманы долбаные, сейчас я тебе покажу, педофил недоделанный!.. – Она зашуршала сумкой, висящей на ручке коляски, а Антон чуть улыбнулся и подмигнул удивленной девочке.

У детей и взрослых разные понятия слова «интересно».

Дети… Дети не растут и не вырастают во взрослых, нет-нет. Они обрастают. Корками, налетом, чесоточной коростой, слоями грубеющей с каждым годом кожи: сначала детскими обидами и запретами, юношеской жестокостью и максимализмом, обрастают ненужными знаниями в мясорубках начального, среднего и, если повезет, высшего образования. А потом теряют себя навсегда, влившись в безысходность и монотонность взрослой социальной жизни, когда каждый день после ненавистной работы и начальника-дебила выбираешь макароны на ужин по акции в ближайшем к дому супермаркете, а потом бредешь в свою берлогу, пыхтишь у плиты, изощряясь состряпать что-то съедобное из пачки макарон «Каждый день» и банки мерзкой тушенки с того же завода. Жадно уплетаешь их, глядя на ночь телек, в глубине души мечтая где-то и как-то найти свою половинку, которая с тобой будет жрать разваренные макароны и сопеть тебе в плечо ночью, обнимая и прижимаясь теплым худеньким тельцем. И мечтать во снах о чем-то, выиграть в лотерею, например, уехать отсюда навсегда и никогда не возвращаться, или чтобы прямо сейчас ворвались в квартиру и пристрелили тебя к чертовой матери с твоей половинкой, потому что у самого – духу не хватает. О чем угодно, но только не об этом. Потом привяжешь ее к себе специально разорванным презервативом или она тебя – двумя полосками на тесте (тут уж кто как), и все, вместе навсегда. Или лет на 18, как минимум. Иначе – статья УК.

В лучшем случае будете вдвоем каждые выходные жрать мясо с костра и водку в ближайшем лесопарке, ночами трахаться (теперь уже без презервативов «Гусарские», ибо других не осталось), мечтать об отпуске в Крыму, планировать, чей именно долг по кредитке закроете материнским капиталом, и радоваться, что в дверь не постучат ребята из военкомата – родителей не призывают. Им похоронки присылают.

Срезать с людей весь налет, и обнажится эта наивная детская непосредственность вот этого вот ребенка, который уже не неразумный детеныш, но еще не обросший грязью нашего существования. Настоящая человеческая суть, потерянная в годах, ошибках и лабиринтах памяти каждого индивида. Чистая душа, если уж на то пошло.

Молодая мамаша, сыпля проклятиями, откопала в необъятной сумке то, что искала, и наставила это бесформенное нечто прямо на Антона.

Рефлексы сработали молниеносно. Сердце гулко ударило и застыло, тело пробило адреналиновой дрожью, звук заглох. Антон пружинисто пригнулся, выпрыгнул навстречу женщине, точным ударом по запястью выбил оружие. Оно только начало описывать параболу, а Антон уже провернулся вокруг спины противника, встал позади матери, захватил рукой ее шею, придавливая, а второй метнулся к кобуре, но вовремя себя остановил.

Ребенок при этом остался нетронут и даже не понял, что вообще происходит.

Женщина истошно завизжала, но ее крик быстро прервался удушающим приемом, скатился в гортанное хрипение. У Антона кровь гулко билась в висках, напряженные мышцы одеревенели, а расслабленные – дрожали. Мгновения раскатывались в бесконечности. Женщина (не настолько на самом деле старая, чтобы зваться «женщиной») хрипела, теперь схватив Антона за руку и пытаясь отнять ее от себя, вернуть доступ перекрытому кислороду. Стреляющий электрошокер наконец цокнул с парой искр о дорожку в метре от сплетенных фигур и откатился еще дальше.

«Черт, это просто шокер, ты совсем с катушек съехал?!» – Антон опустил голову к девочке, которая начала морщиться в гримасе страха и расходилась невыносимым визгом, и обратился к ней про себя: – «Нет, девочка, я не человек. Я так, черствая пустышка. Считай – мертвец». Вслух сказать или хотя бы одними губами прошептать – смелости не хватило.

– Спокойно, я из Управления… – Медленно, на ухо задыхающейся девушке промямлил Антон и начал понемногу ослаблять хватку.

Женщина хрипела и брыкалась, почти висела на его руке, но не обмякши, как Вероника Петровна, захлебываясь слезами, а как-то напряженно, выискивая слабину и стараясь ей воспользоваться. Она даже не пыталась отдышаться, а, едва наполнив легкие воздухом, зашлась в крике:

– Помогите! Убивают!

На счастье, никого поблизости не было, только в целых окнах помелькали лица: проживающие настороженно выглядывали, зашторивали проемы и уходили вглубь квартиры, делать вид, что не слышат истошного визга женщины и ее ребенка. И уж точно в полицию не позвонят. Да она сюда и не приедет по такому вызову. Вот если б труп валялся – это уже другое дело.