Волчий яр

Основой мировоззрения Еноха Юдкевича стала коммунистическая философия немецких мыслителей Маркса, Энгельса, Либкнехта и прочих. Принципы свободы, коллективной собственности, интернационализма стали для него краеугольным камнем всей жизни. В них он услышал то, о чем сам догадывался, но никак не мог сформулировать. В них он увидел будущее.

Юдкевич одним из первых в университете вступил в ряды местного РСДРП и стал вести активную пропагандистскую деятельность среди студентов. Со своими единомышленниками он устраивал стачки, требуя свободы собраний, прекращения политических преследований, освобождения арестованных и возврата отданных в солдаты. Будучи образцовым универсантом по успеваемости (все экзамены он сдавал с первого раза и исключительно на отметки «весьма удовлетворительно»), но главным зачинщиком забастовок, Енох находился на хорошем счету у профессоров и на плохом у педелей и инспектора. Несколько раз инспектор писал на имя ректора докладную, в которой предлагал рассмотреть вопрос об исключении группы студентов, первым из которых он неизменно ставил Юдкевича. Ректор хотя и понимал всю опасность, исходившую от революционеров, но скоропалительных решений предпочитал не принимать. Он резонно полагал, что увольнение хотя бы полдюжины универсантов может привести к куда более печальным последствиям, нежели пребывание этих самых личностей в лоне alma mater. К вящему негодованию инспектора из числа студентов исключались лишь те, кто был уличен в преступлении или те, кто не справился с учебным курсом. Исключать за политику не имело смысла, иначе пришлось бы разогнать добрых 2/3 университета.

В 1904 году Юдкевич влился в Лукьяновскую ячейку Киевского комитета РСДРП, возрожденную большим энтузиастом, присяжным поверенным Розенбергом. В начале этого года Енох сошелся с дворянином Феликсом. Юдкевич сперва скептически отнесся к Воронцову из-за его «сиятельного» титула, однако впоследствии переменил мнение и, более того, получил в свое распоряжение верного товарища и близкого друга. Оба юноши одинаково смотрели на мир, оба желали для России истинной свободы, которую, как они верили, могла дать только революция. В апреле Розенберг на правах председателя кооптировал Феликса в члены Лукьяновской ячейки. Каждую неделю молодой граф вместе с Енохом посещал партийные собрания в доме с мезонином в Волчьем яру, где пропитывался духом коммунизма.

Близость Воронцова и Юдкевича не могла остаться без внимания многочисленных педелей и помощников инспектора (которых у того было аж одиннадцать). С родителями Феликса была проведена обстоятельная беседа на тему правильного воспитания их «заблудшего сына». Дома ему попытались втолковать «прописные истины», однако своей цели не достигли. На долгие рацеи papa et maman Феликс презрительно ответил, что в чьих-либо советах не нуждается. Отец хотел было выгнать его из дому, но воспротивилась мать, и старому графу пришлось поумерить свой пыл. С этого момента Феликс понял, что за ним ведется пристальное наблюдение. По совету Еноха походы в Волчий яр он на время отложил, на первомайскую демонстрацию не пошел, в спорадических стачках не участвовал. Спокойно выдержав экзамены по окончании курса и получив от инспектора увольнительный билет, Воронцов уехал с семьей на время вакаций к родственникам в Москву. В Первопрестольной он прожил до конца августа, после чего вернулся в Киев. Первым делом он явился к инспектору засвидетельствовать свое возвращение из отпуску. Инспектор любезно подписал ему билет на право слушания лекций и отпустил с миром, уверенный в том, что Феликс порвал с революционным прошлым.

В сентябре Воронцов вновь стал тесно общаться с Енохом и посещать собрания партийной ячейки в Волчьем яру. Его первый после отпуска визит в дом с мезонином ознаменовался волнительным событием. В гостиной товарища Розенберга, помимо известных ему личностей, оказалась весьма миловидная девушка с чудесной светло-русой косой. У Феликса перехватило дыхание и сжалось сердце.

Розенберг представил красавицу как товарища Марфу. Она оказалась швеей и идейной коммунисткой. Мельком взглянув на Феликса, она к его глубочайшему разочарованию безразлично отвела взор. Очевидно, по какой-то причине он не вызвал у нее интереса.

Это обстоятельство его весьма задело. Феликс по праву считал себя более чем симпатичным молодым человеком и если не писаным красавцем, то уж претенциозным денди точно. Он всегда щепетильно следил за чистотой воротничков и блеском обуви, пользовался новейшими одеколонами, ароматными фиксатуарами и вежеталями и всегда одевался с подчеркнутым щегольством, следуя последним европейским модам. В обхождении с барышнями был галантен и сдержан, но при этом не стеснялся в их присутствии отпускать гривуазные шутки. Современными кокетками такое поведение мужчин приветствовалось и поощрялось, поэтому недостатка в женском внимании у Феликса не было. При этом он не чувствовал себя счастливым – найти ту самую единственную у него не получалось. Поиски каждый раз натыкались на хорошеньких барышень, которые при детальном изучении оказывались положительно непригодными для супружеской жизни. Теперь же судьба приготовила ему замечательный подарок: свела с обворожительной крестьянкой-социалисткой. Что может быть лучше?

В тот же вечер, по окончании собрания, граф Воронцов решил «пойти на ура». Завел с товарищем Марфой разговор на отвлеченную тему, а затем очень изящно и ловко предложил девушке сопроводить ее до дому. Разговор она неохотно поддержала, но провожать себя категорически запретила. Феликс не стал настаивать, чтобы не показаться наивным. Для первой встречи он и так зашел далеко, открыл ей свою заинтересованность. Всю ночь он не мог заснуть, думая о свалившейся как снег на голову Марфе. Ничто так не занимало его все последующие дни, как она. Университетские лекции казались ему скучными, а партийные собрания пресными.

После очередного собрания, потерпев оглушительное фиаско от неразделенной любви, Феликс проследил за девушкой и выяснил, что она квартирует в доме Линчевского на Рейтарской. Теперь он, по крайней мере, знал, где ее найти. Немного успокоившись, он сменил тактику на выжидательную и вернулся к изучению юридических дисциплин и трудов Карла Маркса. На Марфу он более не обращал внимания, всем своим видом показывая, что утратил к ней интерес. Таким образом он решил действовать от противного, воззвать к ее женскому самолюбию. Не знал тогда Феликс, что сердце белокурой красавицы прочно занято другим.

Глава 4

Портной Лейба Прейгерзон владел весьма доходным ателье на Фундуклеевской. Шили у Прейгерзона первоклассные мужские платья из первоклассных русских и заграничных тканей. Его услугами пользовались состоятельные предприниматели и банкиры, архитекторы и инженеры, даже господа из городской управы, а самый пристав лично ему покровительствовал (не безвозмездно, конечно). Как известно, далеко не всем евреям разрешалось селиться в Киеве, даже несмотря на черту оседлости. Для Лейбы Прейгерзона таких сложностей не возникало. Он добросовестно исполнял свою работу, чем заслужил общественное признание и снискал себе славу одного из лучших городских портных.

Справедливости ради надо сказать, что своим высоким признанием он был обязан пяти швеям, четверо из которых были еврейками и только одна русской. Так уж у иудеев заведено, что работать лучше со своими. Прейгерзон всегда следовал этому старому, проверенному принципу и, возможно, благодаря этому преуспел. Девушки работали охотно и с большой аккуратностью, ибо понимали, что с их происхождением найти что-то лучшее в Киеве едва ли удастся.

Белой вороной в лейбином ателье была русская девица Марфа. Светло-русая, голубоглазая крестьянка отличалась не только миловидным личиком и точеным станом, но и великой порядочностью вкупе с большим дружелюбием. К евреям она относилась уважительно и равноправно. Даже в редких конфликтах или перебранках никогда не указывала им на национальность и не обзывала «жидами». Держалась всегда в высшей степени уверенно, точно следуя своим социалистическим принципам. То, что она состоит в РСДРП, Прейгерзон, конечно, догадывался, но упрекать ее за это не решался. С одной стороны он был ей чрезвычайно благодарен за отстаивание прав угнетенных классов и народов, но с другой стороны понимал, что в случае ее ареста у его ателье могут возникнуть неприятности с умасленным и лояльным приставом. С этого года власти особенно люто расправляются с революционерами, каленым железом выжигают их ячейки и комитеты. Поэтому Лейба Прейгерзон благоразумно выбрал сторону нейтралитета. В глубине души он понимал, что это не что иное, как иезуитство, однако вступить в открытую конфронтацию с полицией он не мог.