Джефферсон

Так он взывал в пустоту, путаясь в аргументах, как вдруг из ближних зарослей до него донесся какой-то шорох. Он плюхнулся ничком и припал к земле. Раздавшийся затем посвист – три короткие высокие ноты: «Фью-фиу-фью…» – успокоил его. Он ответил таким же «фью-фиу-фью…». Их тайный сигнал. Жильбер!

Жильбер был немного выше Джефферсона, иначе говоря, невысок. Первое, что бросалось в глаза в его облике, – неизменно сияющая улыбка свина, счастливого до поросячьего визга. Джефферсону частенько думалось, что он никогда не встречал никого, столь же одаренного способностью радоваться жизни. Своего рода чемпион по солнечному настроению, которому даже тренироваться не надо, потому что он таким уродился.

– Что за цирк? – со смехом спросил Жильбер. – Только что около твоего дома меня сцапали три жандарма. Спросили, кто я такой, а когда я сказал…

– Погоди, – перебил его Джефферсон. – Сейчас все расскажу. Сначала дай-ка мне вот это.

– А, да. На, держи. Это мои. Штанины тебе будут длинноваты, ну ничего, подвернешь. Заметь, я ничего не спрашиваю и даже не улыбаюсь. Видишь хоть тень улыбки? То-то же.

Секунды три он сохранял серьезность, а потом расхохотался. Джефферсон пожал плечами.

– Я получил твою эсэмэску, но утром к тебе и не собирался, зубрил ПДД, – продолжал Жильбер, протягивая ему штаны, которые принес свернутыми под мышкой, и скромно отворачиваясь, чтобы Джефферсон мог переодеться. – А ты знал, что при круговом движении на площади надо обязательно держаться в правом ряду, если намереваешься…

Джефферсон вспомнил, что его другу с годами надоели уходящие из-под носа автобусы, вечно ломающиеся скутеры и пешая ходьба и ему втемяшилось получить водительские права – затея более чем дерзкая при его-то неуклюжести: вряд ли его можно было пустить за руль чего бы то ни было, кроме машинок в парке аттракционов.

– Прости, Жильбер, – перебил он, – я что-то не понял, при чем тут площадь… Жандармы у тебя забрали мобильник, так?

– Ну да, я им сказал, что я твой друг, а они, представляешь, как увидели, что я пишу эсэмэску, взяли и забрали его, гады! А потом сразу вернули, чтоб я назначил тебе встречу. Прямо так и приказали. Только я, не будь дурак, понял твою хитрость с шариками, да еще, чтоб тебя предупредить, нарочно навалял ошибок.

– Ты про запятые?

– Ну да. Ха, наставил их там и сям, как попало. Ладно, так чего им от тебя надо?

То, что ему предстояло сказать, было настолько чудовищно, что Джефферсон помедлил с ответом. Он застегнул на штанах последнюю пуговицу, свои забросил за куст и потянул друга за собой к замшелому поваленному стволу, на котором они и уселись.

– Жильбер, я… меня обвиняют в убийстве.

Поскольку он уже успел потренироваться, ему удалось более или менее связно поведать о роковом стечении обстоятельств, которое привело его к безжизненному телу господина Эдгара. Дойдя до ножниц, торчавших в груди славного барсука, он разрыдался.

– Да, ничего себе… – протянул Жильбер, – барсукоубийство…

Дальше Джефферсон рассказал о своем отчаянном бегстве, а в заключение, сморкаясь в платок, объявил:

– Я решил сдаться. Пойдем со мной, прямо сейчас.

Жильбер выслушал его – в кои-то веки раз без единого смешка. Потом в наступившем затем молчании медленно, как завороженный, помотал головой, постепенно расплываясь в блаженной улыбке, а потом выпалил поразительное и совершенно неожиданное «Класс!».

– Что?

– Класс, говорю! Это ж с ума сойти! Сам подумай! Сколько лет мы мечтали, чтоб случилось что-нибудь необыкновенное, сколько придумывали себе всяких дурацких приключений – ну, понарошку. И вот оно, есть! На самом деле!

Джефферсон, по правде говоря, до сих пор не рассматривал ситуацию под таким углом.

– Ты что, рехнулся? – простонал он. – Подумай головой! Меня же повесят, или гильотинируют, или расстреляют. Или все сразу!

– Прекрати, Джефф. Ты что, забыл – смертную казнь давно отменили! Ну, дадут тебе, самое большее, тридцать лет. Время быстро пролетит. А я тебя буду встречать у выхода из тюрьмы с букетиком одуванчиков и с ходунками.

– Жильбер, мне не до смеха.

– Ладно. Не смеемся. Но сдаваться тебе не надо.

– Это почему?

– Да потому, милый мой ежичек, что если только и есть что твое слово против слова такой почтенной козы, то кому, как ты думаешь, поверят? По-моему, выход только один.

– Какой?

– Тебе надо затаиться и посмотреть, как будет продвигаться расследование. Хижину сейчас подлатаем, и ты сможешь в ней спать. Вечером притащу тебе одеяло и еду. Вперед, за работу!

Не дожидаясь ответа, он принялся водворять на место сучья, служившие стропилами. При этом то и дело повторял: «Ну класс!» – и Джефферсону ничего не оставалось, как тоже взяться за дело.

Когда каркас был худо-бедно восстановлен, они очистили помещение от колючек, покрыли крышу охапками папоротника и заделали стены густолиственными ветками.

– Ну вот, господин Джефферсон! Прямо как в старое доброе время! Прячься тут и жди меня. Я вернусь еще засветло. На, оставляю тебе куртку, если, мало ли что, начнет холодать, а меня что-нибудь задержит. Про мобильник, ясное дело, забудь. И не переживай, докажем мы твою невиновность.

Уже отойдя метров на двадцать, Жильбер обернулся и добавил с неизменной улыбкой:

– Жалко-то как господина Эдгара. Такой хороший был дядька…

Джефферсон не сомневался, что тот искренне огорчен. Он достаточно хорошо знал Жильбера и помнил, что грусть у него иногда проявляется так, что и не догадаешься.

Остаток дня он скоротал за всякими делами. Выстирал свои штаны в ручье и повесил на скалу сушиться. Навел уют в хижине, затащил в нее пень, чтобы было на чем сидеть, и соорудил постель из мха и сухих листьев. Но вот в лесу совсем стемнело, настала ночь, а Жильбер хоть бы пятачок показал. Пришлось Джефферсону угнездиться на своем самодельном ложе, укрывшись от холода и страхов курткой друга и гадая, что с ним могло приключиться. Сон сморил его среди путаницы мыслей, где смешались окровавленные ножницы и оставленная в духовке картошка.

3

Ни свет ни заря Джефферсон проснулся от холода, голодный и дрожащий. Ему понадобилось несколько секунд, чтобы вспомнить, где он находится и почему. Немедленно желудок у него сжался в твердый комок. Он – преступник, его разыскивают жандармы. Это его-то, чье самое серьезное правонарушение состояло в краже трех ирисок в деревенской лавке, когда он был сопливым мальцом! С ума сойти. Ежик снова подумал, что лучше сдаться. Вот придет Жильбер, и они вместе отправятся в жандармерию.

А пока он пошел поискать каких-нибудь ягод, чтоб утолить голод, но попалось ему всего лишь три сморщенных черничины – только пальцы запачкал. Он сходил к ручью, попил и умылся. Вернувшись в хижину, порылся в рюкзачке – и там его ожидал приятный сюрприз: книга «Один на реке», которую он вчера забыл дать Жильберу.

От нечего делать он принялся листать книжку и наткнулся на то место, где Чак просыпается – а у него за пазухой, прямо на груди, расположился двадцатисантиметровый паук-птицеед. Он цепенеет от ужаса и, стараясь не шевельнуться, тихонько уговаривает: «Прошу тебя, паук, пожалуйста, не трогай меня…» Промаявшись так битый час, он понимает, что паук просто спит – нашел себе теплое местечко. Миллиметр за миллиметром Чак перемещает ядовитую тварь, потихоньку, чтоб не разбудить, а освободившись, принимается бегать взад-вперед, как шальной, и вопить от радости, что остался жив. Прочитав этот эпизод, Джефферсон воспрянул духом. Как-никак, у него все-таки не спит на груди паук-птицеед – пока, по крайней мере.

Чуть только первый солнечный луч пробился сквозь листву бука, появился Жильбер. Он трусил к хижине с рюкзаком на одном плече, размахивая свежим номером «Рупора».

– Джефф, Джефф! Ты теперь знаменитость!

Джефферсон выхватил у него газету и развернул, уверенный, что увидит свой портрет на первой полосе, но портрета не было. Только интерьер парикмахерской с меловым контуром тела господина Эдгара на полу. Огромный заголовок занимал весь верх страницы: «ТРАГЕДИЯ В “ЧИК-ЧИК”». Была еще фотография на вставке – та самая коза, уже без бигуди, но с искаженным от волнения лицом и с четырьмя микрофонами, подсунутыми к ее бороденке.